Одержимые войной. Доля

– Ну что, по рукам? – с места возгласил он, в упор разглядывая Гришу, ещё не до конца принявшего прежний цвет лица. Сам от себя не ожидая такого, Григорий утвердительно кивнул. Только в голове пронеслось: «До чего ж я странно устроен! Будто не сам что-то делаю в этой жизни, а всё делается за меня. Вот пару лет назад мне всучили должность, о какой и не помышлял, и согласился. Потом, когда вжился в свою роль, её отобрали. Теперь вот, стоило один раз попробовать принять самостоятельное решение – об открытии рекламной фирмы, как тут же мне предлагают дело, к рекламе отношения не имеющее, и опять всё сделалось без моего волевого усилия». Гриша вспомнил ощущения далёкой весны, когда заканчивавшего первый курс консерватории юношу дожидалась дома повестка в военкомат, и он с покорностью кролика не попытался предпринять хоть усилие, чтоб оказаться где-нибудь в штабном оркестре или в ансамбле песни и пляски, куда мог бы, наверное, устроиться. Отдался воле волн, вскорости вынесшей его на берег грязной речки Кабул. И уже там вновь заявила о себе его безынициативность в отношении себя. Он не искал ни лёгких, ни тяжёлых путей. Служил, не высовываясь, случайно оказавшись сначала на точке связи «Микрон», где выполнял непонятную ему работу, но строго по приказу и инструкции, а затем в отдельном полку правительственной связи, который из-за его огромных, как на космодроме антенн, называли «тропосферщиками». И там он служил тихо и незаметно, коротая дни между обстрелами, нарядами и боевым дежурством, переполненным выполнением непонятных ему задач, за чтением, писанием многочисленных писем и попытками сочинения музыки. Помнится, под дембель удалось создать хорошую песню, которую с удовольствием распевали в роте, но дальше «в народ» она не пошла… И потом всякий раз, когда судьба выкидывала очередной фортель, которым иной бы воспользовался, он, Григорий Эдвардович Берг, перекрестившийся зачем-то в Гришу Шмулевича, скользил по глади событий со спокойной отрешённостью, будто бы всё это его не касается. Почему так? Где теперь случайная попутчица по имени Таня? Почему, однажды позвонив ей и узнав, что у неё беда, которую он сердцем почуял за сотни и сотни вёрст, он так и не собрался ни поехать к ней, ни позвонить хотя б однажды? Почему, вместо этого, практически сразу по возвращении домой дал себе увлечься смазливой и сексапильной подружкой двоюродной сестры и скоропостижно женился – теперь сына растит? Как получилось, что, живя с женой уже, считай, пятилетку, вместо того, чтобы стать с нею родными и близкими людьми, они стали практически чужими, равнодушными друг к другу сожителями, ничего общего, кроме маленького человечка, на самом-то деле, совершенно самостоятельного в своей душе и от мамы, и от папы? Как однажды сказал ему Володя Туманов, когда Гриша в очередной раз сильно поддатый забрёл в его мастерскую: «Григорий, да все твои проблемы только в том, что ты, бедолага, честный муж, а тебя на измену тянет!». И в самом деле, тянет! Сколько раз за истекшую пятилетку засматривался на хорошеньких девчонок! Но ещё более – на влюблённые пары. Любуясь видом чужой влюблённости, словно безотчётно примерял её на себя, давно уже лишённый этого чувства. Ещё в бытность директором досугового центра обкома ВЛКСМ, он изредка приглашал свою помощницу по кадрам с её длинноволосым парнем на просмотры эротических танцев или откровенной порнухи, распространившейся по видеосалонам конца 80-х по стране со скоростью эпидемии. Сидя рядом с пылкой парочкой в полутёмном зале, он испытывал какое-то мучительное возбуждение не от того, что происходило на сцене или экране, а от странного осознания близкого присутствия чужой страсти, к какой сам он никакого отношения не имеет. И опять же, всякий раз, когда бывал он на таких «мероприятиях», он не предпринимал никаких усилий, чтобы, допустим, сблизиться, отбить свою подчинённую у парня, который, в общем-то, был ему скорее неприятен, чем симпатичен. Ни на многочисленных приёмах и вечеринках, где всякие ситуации возникали, ни в мансарде Туманова, куда частенько приходили и проводили весёлое время и художницы, и натурщицы, и просто любительницы богемных развлечений, Гриша ни разу не проявил инициативы. Во взаимоотношениях с «соседним полом», как изредка называл вторую половину человечества художник, Берг также оставался пассивен. Может, это причина охлаждения Насти? Может, будь он бабник и Казанова, не пролегла бы меж ними такая стена отчуждения? Были б скандалы, ссоры с битьём посуды, но не было бы холода!

Эх, если уж он такой холодный, как «Вайс-Берг», этот Шмулевич, может, и не стоило ему лезть в бизнес, регистрировать фирму, соглашаться на слишком уж сладкое предложение невесть как нарисовавшихся на его пути людей? «Вайс-Бергом» Гришу однажды окрестил всё тот же Туманов, вскоре после того, как узнал о его намерении закрепить еврейский творческий псевдоним. Примолвил ещё: «Такой же белый, как немецкое «вайс», и угрюмый, как гора, по-немецки «берг», а вместе – прямо хоть сейчас в Израиль! Ха-ха!»