Одержимые войной. Доля

– Верно, Доля. Но позри: и ныне смута на Руси. Да не в том, что некто отказал князю в дани, а в том, кого почитают князем. От времён Гостомысла князь не имел власти над вече. Он был за Коном. Кон установление волхвове. Был и звался За Кон Аз, или Коназь. Кто придумал, что главнейшее в слове сем конь, без коего якобы и князя нет? Сначала Игорь Светославич, внук Ольгов, содеял кощунство, сиречь порок кощеев. Не послушал За Кон Аз Игорь волхвов и вече. В полон попал. А после беда другая. Зело укрепившись, За Кон Аз Володимер отказал волхвам и вече в их праве. Повсеместно волхвы изгоняемы были. Даже заступничество старцев не помогло. А ведь первыми поклонились младенцу Спасителю в яслях именно волхвы от земли русской. От Володимера и начался спор меж коназами за первенство одного из них. Дотоле не могло быть такого. Ибо волхвы и вече умеривали гордыню каждого коназа пределами земли и Кона его. Ныне Князь Московский Димитрий возжелал вкруг града своего все земли русские в крепь свести. Но ни князю черниговскому, ни князю киевскому, ни князю владимирскому то не любо. Каждый свою правду превыше ставит. И стала Орда против земли московской. С нею степь заволжская, земли Ура и Ара [85] . Смуте предел положить надобно.

– Оттого-то ты, честный отче Сергий, именно нашего князя благословил на брань с Ордою?

– Увы, сыне, увы мне! Лихие времена не дают добрых всходов. Ежели б меж князьями ордынскими было согласие в попечение о земле русской, не дал бы я такого благословения. Но Орда ещё пуще гордынею обуреваема. Оттого в Орде ещё большее зло для русичей.

Помолчали. Потрескивал огарочек свечи, отбрасывая на земляные стены кельи призрачные отсветы. Старец встал из-за стола дубового, прошёлся по своей землянке, остановился в Красном Углу и, перекрестясь, молвил, не оборачиваясь ко внимавшим ему:

– Но не вопросы задавать мне явился ты, Доля, сын Звенимира. Давно поджидал тебя, токмо имени не знал. Теперь ликует сердце мое, по скудоумию моему Господь не дал мне наперёд знания о тебе, зато и радость лицезреть того, кто послан в утешение старости моей. И хотя многие ещё лета предстоят старцу Сергию на земле прежде, чем душа отправится к престолу Всевышнего держать ответ за добро и зло причиненное, отныне я уже не принадлежу миру сему, ибо пришёл ты, Доля, сын Звенимира Прямое Слово.

Инок и молодой человек в недоумении переглянулись.

– Ныне окончены мои беседы с маловерными, взалкавшими утешения лёгкаго, а пришед сюда, не находящими его, – с воодушевлением продолжал Сергий.

– Отныне никого не приму до тех пор, пока главное дело, коему надлежит свершиться, не будет содеяно. Слава Тебе, Боже наш! И Отцу-Роду, и Сыну Человеку и Световиту Духу, ныне и присно и вовеки веков! Камень!

Сергий резко развернулся к молодым людям. Его лицо сияло неземной радостью. Седые космы, перетянутые тонким берестяным оберегом, обычно благообразно ниспадающие на покатые плечи, взлохмачены, будто только что совершил он тяжкий труд физический. Щёки румяны, а в руках словно дремлет подлинно богатырская сила. Будто и не старец вовсе обернулся от иконы, а былинный Муромец. Инок Ослябя, не менее Доли потрясённый преображением старца, таращился на него, мысленно перебирая молитвы в поисках подходящей случаю. А сердце упрямо подсказывало, что в эти самые мгновения он с Долею стали свидетелями того, о чём и молитва может быть токмо благодарственною. И губы Осляби шептали хвалу Всевышнему на небеси, но сердце трепетало. Доля, стоя подле Сергия впервые, доселе разве только три или четыре раза издали видевший его и многократно слышавший о нём многое из разных уст, по большей части преувеличивавших, как и большинство суесловных москвичей это делают по сей день, хоть и не так удивлялся, но и его душа встрепенулась, ибо не мог не учуять он ясным сердцем своим, что происходит нечто особенно важное, в первую очередь, для него самого.

Старец сделал два широких шага, оказавшись вплотную перед неподвижно сидящими на своих лавках Ослябе и Доле, положил им на плечи руки и, внимательно вглядываясь в лица обоих, заговорил: