Одержимые войной. Доля

– Послушай, старик! Заклинаю, прошу! Не убивай её дальше! Не губи картину. Я знаю, ты не можешь смотреть на неё. Это больно, очень больно. Но быть может, не сейчас, потом, когда-нибудь… через годы, может быть, пройдёт эта боль, вернутся силы жить, и ты захочешь увидеть снова. А это обязательно будет! И тогда… Нет, ты подумай, ведь всю силу своей любви, всю мощь своей души ты вложил в эту картину! Зачем же ты можешь вот так запросто…? Если не можешь видеть её, тогда отдай её мне! Отдай. Если не насовсем, так на хранение. Я сохраню. Я ей хорошую раму сделаю. Я буду беречь её, как ничего в этой жизни не берёг! Я не сумел сберечь своей любви. Разменял на мелочи, теперь пытаюсь догнать, а никак. Ускользает, как тень, как видение. Я не сумел сберечь семьи. Думал, построю, как подобает мужику. Чтоб сын, дом, дерево… Чтобы всё, как у людей. А всё разваливается. Рассыпается карточным домиком. Стоило подуть ветерку – нет ни семьи, ни дома, ни дерева, что когда-то посадил, да забыл ходить за ним, оно и засохло. Теперь не оживить. Спиливать надо. Даже фамилии своей не сберёг… Но я хочу сохранить эту картину. В ней моя надежда. В ней твоя Надежда. В ней наша с тобой надежда. На то, что жизнь не оборвалась, не остановилась. Жизнь продолжается, как бы ни ошибались, как бы ни горевали о тех, кого не вернёшь никогда. Не убивай живого, Володя! Это нельзя!!!

Туманов слушал, и глаза его мало-помалу становились суше, взгляд твёрже. Когда же, захлебнувшись страстью, Гриша смолк, переводя сбившееся дыхание, не подымая глаз, протянул ему холст, отвернулся, вздохнул и, ни слова не говоря, оставил их вдвоём – обретшую бессмертие Надежду и застывшего над нею в немом восторге музыканта. Гриша бережно завернул картину в тряпицы и запрятал в свою сумку, с которой пришёл.

…Они пили всю ночь и весь последовавший за нею день. И были скромные похороны. Вновь то же кладбище, где неподалёку от могилы отца Гриша недавно принял крещение вместе с единственной по-настоящему дорогой ему девушкой в этой жизни. Позавчера получил от неё телеграмму. Но страшная история Туманова на двое суток затмила всё. Здесь, на кладбище вспомнил. Ведь и шёл к Володе просить их с Надей быть свидетелями на предстоящих разводе и свадьбе. Да этому плану никогда не суждено сбыться. Но Танюша приехала, ждёт вестей, а он, размазня, до сих пор даже не подал на развод. Что делать? Володя выслушивал пьяные всхлипы друга, сам плакался у него на плече. Они выпили ещё, вылив остатки на свежий могильный холмик, и, не сговариваясь, отправились к ней в гостиницу. О срочной работе, документах из консульства, Гриша и думать забыл, как выкинул из головы, куда спрятал или, может, где «посеял» сумку с портретом Нади. Гулявший в голове хмель обострил лишь главные чувства, не оставив места ни для второстепенных, ни для мыслей.

Незнамо как уговорив метрдотеля пропустить едва способные к перемещению покачивающиеся тела сквозь искривлённое пространство, они чудом добрели до номера, долго жали кнопку звонка, и ни одному не приходило в голову, что ещё далеко не поздний вечер, и приехавшая вполне могла и отсутствовать. Она была в номере. Просто никого не ждала, даже Гришу. Не увидев его утром на вокзале, она внутренне настраивалась прощаться с ним навсегда – как с мечтой юности, недостижимой и прекрасной, как с напоминанием о навсегда ушедшем брате, как с первой, и, увы, иногда последней любовью. Обретённый брат не звонил, не появлялся. Значит, ничего решить не смог, значит, повязан накрепко, по рукам и ногам, и нет пути ему. Так что ж травить и его и себя? Надо тихо исчезнуть, раствориться в небытие окружающего многолюдья и более ничем и никогда не напоминать ни ему о себе, ни себе о нём. Уйти в омут торгового бизнеса, пока он не поглотит душу. Только бы найти, кому перепоручить святыню – Чёрную Книгу… Мысли эти облекались в причудливые видения неглубокого дневного сна и проносились перед внутренним взором Тани в тот самый миг, когда в их грустное, но плавное течение ворвалась чужеродная и тревожная трель звонка. Не сразу распознав, что это, уже проснувшись, но не утвердив себя в реальности, она лежала и прислушивалась. Не померещилось ли? И вдруг как пружина подбросила её вверх. Сон слетел, видения испарились, а в виски стучала раненной птицей одна мысль: «Он! Он! Он!».

Увидев двух еле живых мужчин, она только с тихим выдохом руками всплеснула. В долю секунды она и поняла всё и не поняла ничего. Но никаких вопросов. Сердце подсказывало, что сейчас важнее всего. Остальное успеется. По глазам прочтя главное, и сердцем уловив единственно верное, она подхватила, потащила их в номер, приговаривая:

– Бедные мои воины! Как же вы так? Я сейчас, сейчас. Помогу вам. Умою, чаем напою. Вы мне всё расскажете. Только подождите, хорошие мои мужики. Горюшко моё!