Одержимые войной. Доля

– Вот и проснулся наш сексуальный террорист, – раздался низкий голос обладательницы милицейского кителя с майорскими погонами, вплывшей в комнату в очаровательном халате и с полотенцем на голове, укрывавшем копну каштановых волос. Женщина была старше Локтева, но это лишь добавляло ей непостижимой привлекательности. – Как нашему герою спалось?

– Спасибо, кажется, хорошо, – хрипло отозвался Локтев, и звуки собственного голоса ответили многократным эхом в голове, точно в сводчатом пространстве средневекового замка. Он поморщился: «А, кажется, прав-таки Беллерман. Без отдыха в клинике не обойтись!».

– Чай, кофе? – продолжала дама в халате, стоя над Димой старшей медсестрой, навестившей палату нарушителей режима.

– А кефирчика нет? – попросил Локтев и поёжился. Чего доброго, ещё подумает – алкоголик!

Дама расхохоталась совсем незлобиво и даже как-то по-матерински и сказала:

– Конечно, есть! Не переживай ты так. Всё было просто замечательно, – и скрылась в дверном проёме. Дима потёр ноющие виски, силясь вспомнить какие-нибудь подробности вчерашнего вечера или хотя бы, как зовут хозяйку, приютившую бедолагу. Но ничего не выходило. Когда она вновь вошла, неся на подносе большую кружку и пару пряников, Дима твёрдо решил для себя отныне всегда соблюдать меру.

Да не тут-то было. Вскоре после этой приключилась с ним ещё одна история аналогичного характера, когда коллективные возлияния, на сей раз в обществе партийных работников, собравшихся в обкомовской столовой по случаю 8 марта, тоже закончились полным отключением, и опять же адюльтером с какой-то дамой из аппарата, много старше него и даже не особо привлекательной, в отличие от майора. И что самое неприятное, прямо на рабочем месте.

Дмитрий Павлович Локтев едва не подмочил свою безупречную репутацию самым что ни на есть грязным образом! Тьфу, какая гадость! Прав, прав доктор! Немедленно в пансионат, санаторий, клинику… Ну, в общем, пора!

Наутро следующего за происшествием дня Локтев был у Беллермана. Владислав Янович встретил Дмитрия Павловича приветливо, словно именно его ждал в это утро и готов был оказать всю требуемую помощь тотчас. Локтев изъявил желание немедленно приступить к курсу процедур, о коих ровным счётом не имел понятия. А главное, у него было навязчивое желание подшиться от алкоголя. Беллерман возразил: что подшитые рано или поздно возвращаются к пагубной привычке, и проще самому поставить психологический блок, а лучше соблюдать меру. Впрочем, заметил, если Локтев будет энергично настаивать, то закодировать всегда можно.

Вечером того же дня Дима уже прогуливался тихими аллеями по территории «Дурки» вокруг знакомого 13-го корпуса и с удовольствием думал о том, что получил две недели неожиданного отдыха, который «не прервёт ни одна сволочь».

А в это же время Долин, не знавший об отбытии Локтева, тщетно накручивал его телефонный номер. Его распирало сообщить, что он подал заявление об уходе из редакции. С тех пор, как в полном составе она перешла под крыло «смежников», работа в ней стала для него совсем в тягость. Нет, ничего не изменилось такого особенного, чтобы испытывать столь отрицательные эмоции. Но само осознание факта, что всякий материал, всякое слово и даже всякая мысль в твоей голове является объектом перлюстрации, было ему противно. От Саида он узнал, что Локтев забрал его из «Шурави» к себе в штаб замом. Тот неохотно отпустил своего механика, но против слова Локтева не пошёл. Сам же Долин от перспективы работать в кабинете был не в восторге. И если работа на общественных началах в редакции, пока её не прибрали к рукам «смежники», ещё как-то воспринималась им, то предстоящая постоянная служба в штабе, к которой его «приговорили» Дмитрий Локтев с Саидом Башировым, вызывала досаду. И Долин, испытавший только что, покинув «Память», чувство необыкновенного облегчения, хотел попросить Локтева вернуть его в «Шурави».

Солнышко припекало совсем по-весеннему. Птицы, учуяв наступивший долгожданный поворот к теплу, горланили на все возможные лады, не обращая внимания ни на людей, ни на кошек, ни на собак. Последние, в свою очередь, были поглощены не менее важным весенним делом – они барахтались по осевшим и посеревшим сугробам, оставляя клочья шерсти на снегу. Просыпающаяся природа готовилась к переменам, и люди тоже ждали перемен, которые будут обязательно хорошими.