Одержимый ею

— Пахом, все не так, не кипишуй! Я все обосную, брат,  — уже реально скулит этот придурок.

—  Не брат ты мне! — отрезаю я и отбиваю вызов.

Лютый тут же перезванивает. С неохотой снимаю трубку.

— Чего тебе? — бурчу недовольно.

— Пахом, я не хочу ссориться. Это никому невыгодно, —  мямлит Лютый.

— Не, Лютоша, ты не путай теплое с мягким! Это только тебе невыгодно. А я бы прессанул тебя улыбчиво! — издеваюсь я над бордельным воротилой. Грозен он только с девками своими.

— Еще раз ты меня так назовешь! —  рычит Лютый в бешенстве.

— И? — ехидничаю я, зная, что против меня этот щен зассыт.

Пару лет назад мы с братками собрались в сауне на сходняк, и какая-то сука нас сдала, налетели маски-шоу. И пока все шкерились от спецуры по дальним нычкам, я один вышел и послал нахер их полкана со всеми его полномочиями. Тогда один боец полез меня угомонить, и я знатно опустил его при всех. До сих пор все боятся со мной связываться — как бабка отшептала.

 Вот и сейчас Лютый идет на попятный.

— Не надо так, Пахом! — уже тише говорит он и сам отключается.

Да-да, подумай, перевари. Князю позвони, поплачь в жилетку. Говорят, он недавно новую купил. Баграта позовите. На троих сообразить.

Давайте. Я вас всех разом, утырков, и похерю.

Настроение подскакивает.

Настало время приятных ощущений.

За ними — поднимаюсь на чердак. Это — полностью моя территория. Её даже отец не смог у меня отбить. Здесь, на чердаке, моё тайное место — моя студия.

…в приюте я до десяти лет почти не разговаривал. Так, бросал короткие слова: «спать», «жрать», «дай», «срать»… Там с нами никто не занимался. Всем было пофиг. А мне было проще нарисовать, что я хочу, чем сказать. Рисовал нужное и тыкал воспитателям под нос. Они меня люто ненавидели. Считали злым и идиотом. Говорили, что никто меня никогда не возьмёт. И, действительно, других — милых, болтливых, — забирали мамы и папы. А я лишь сидел на подоконнике и смотрел, как уводят очередного счастливца.

Тогда я часто рисовал спины: двое взрослых и ребёнок посередине.

Я хотел так же. До воя. До одури.

Но никто меня не брал.

А потом пришёл отец.

Мой, как оказалось, настоящий отец. Не приёмный, как у других. Родная кровь.

Большой, сильный. Тогда он мне казался самым лучшим.

Всю дорогу домой я обнимал его колени и вздрагивал от страха, что отец сейчас остановит машину и высадит меня, потому что я странный, дикий и злой.

А когда мы приехали в его красивый дом, мне показалось, я попал в рай. Я тогда дал себе зарок, что сделаю всё, чтобы отец мной гордился. Заслужу его доверие и уважение, говорил себе.

А потом отец узнал, что я рисую.

Он сломал кисти и выкинул краски, а на мне — разбил в щепки мольберт. Все эти вещи я нашёл на чердаке. И устроил здесь тайную комнату. А отец узнал…

— Чтобы я больше этого не видел, — сказал он и положил передо мной пистолет и нож: — Вот твои кисти и краски. Учись рисовать ими.

И тогда я предал мечту, потому что предать отца — было гораздо хуже.

Теперь же креплю новый холст и начинаю рисовать. Ингу. А кого же ещё? Муза может быть только одна. Её глаза больно ранят: пустые, безжизненные, фиалковые глаза. Заслужу ли я когда-нибудь помилования? Не прощения даже, нет мне прощения…

 Хотя бы сносного отношения. Пусть даже из милости. Я готов червем у ее ног ползать, даже на виду у всего города.

 Я не смею мечтать о ее любви. Мне вообще нельзя мечтать. Мечты — хрусталь, и разбиваясь, осколки режут всё внутри в клочья…

Я лишь молю того, кто всем управляет, чтобы она просто была рядом. Чтобы я мог защитить, уберечь. Мне очень важно, чтобы она была жива, существовала в этом мире. Тогда мир будет полным и сносным.

Я завидую кисти, которая кармином выводит её губы. Наклоняюсь и целую их.

Нарисованные.

Единственный доступный мне поцелуй…

Я не знаю, сколько времени провожу в студии, рисуя Ингу бесконечное множество раз.

Разной.

Возвращаюсь к себе в счастливом раздрае и у двери кабинета встречаю…её.

Интересно, что заставило Белль саму явится к Чудовищу?

Глазища на пол лица смотрят взволновано и немного…виновато?

— Чем обязан? — рявкаю как можно холоднее.

— Мне сегодня должны звонить родители… — лепечет она, опустив голову и теребя край кофточки,  — по Скайпу…

Что мне начинает не нравиться эта прелюдия. Я вообще их не люблю.

— А я тут причём? — интересуюсь, складывая руки на груди.

— Ну…не могу же я им показать Артёма, — выпаливает она. — В таком состоянии… Будет много вопросов.

— Выход? — подталкиваю её.

— Показать им вас. Вы похожи. Артёма они в лицо не знают.

— О как! — присвистываю. — Здорово вы решили всё за меня. А если я не соглашусь?

Девочка, видимо, в отчаянном положении, совсем не хочет расстраивать родителей. Это похвально. Хорошая девочка. Вскидывает на меня свои обалденные глазищи и говорит:

— А если я вас поцелую?

— Дешевите, Инга. Смелее. На этом аукционе ставки растут. Может, предложите что-то поинтересней?

Она фыркает и порывается уйти: мол, кого я попросила о помощи.

Только рано, детка. Игра лишь началась.

Хватаю её за руку и говорю:

— Хорошо. Но вы будете слушаться. Полностью. Во всём.

Она судорожно сглатывает и кивает.