Одержимый женщинами

Ночью вернулась. Я уже не была куколкой. Была вымокшей под дождем медсестрой, неспособной понять мужчин, я просто делала обход. Зажгла лампу у него в изголовье. К ужину своему он не прикоснулся. Он не спал. Смотрел на меня грустными глазами, простыня измазана кетчупом, но отогнута так, будто он старался показать, что возраст капризов остался позади. Я сказала:

– Главный повар не будет в восторге. Этот черный из Вашингтона очень высокого о себе мнения, очень ревниво относится к своим правам. Он крупнее вас, и я не удивлюсь, если после того, как вы поправитесь, он расквасит вам физиономию.

Он пожал одним плечом – правым или левым, уже не помню. Даже не улыбнулся и сказал:

– Вы не знаете, что это такое, Толедо. Годы на войне без женщины.

– Все мои пациенты это говорят.

– Ну нет! Вы действительно не знаете.

– Но на острове вы же были не один?

– На каком острове? – сказал он. – Я там и часу не пробыл. Только успел узнать Эсмеральду и пообещать обеим, что их спасут. Надвигался тайфун.

Он протянул руку, чтобы я подошла ближе. Я дала свою. Другая его рука скользнула мне под блузку. Я осторожно оттолкнула ее. Я ему сказала:

– Вы ведете себя неразумно, Морис. Почему вы не поели?

Он слегка выпрямился, и в его глазах я прочла ярость и безрассудство.

– Не поел? Зачем, спрашивается? Вы знаете, что меня ждет, когда я отсюда выйду? Расстрел!

Он перевел дыхание и глухо выкрикнул:

– Я дезертир!

Я просто села. Опустилась на край его кровати где-то на уровне его колен. Я сказала:

– Но это невозможно!

– Я де-зер-тир!

Я надолго онемела. Смотрела на него. Он опустил голову. Я взяла его за руку и спросила шепотом:

– А почему вы дезертировали?

– Вот именно. Потому что забыл, как выглядит женщина.

Наверняка он ломал передо мной комедию, но он сжимал мою руку, я видела слезы в его невероятно черных глазах с длинными ресницами, таких длинных я не видела в жизни. Его было жалко. Да, жалко, и мое сердце переполнилось волнением и жалостью. Я шепнула:

– Что вы хотите?

Он грустно приподнял левое плечо, а может быть, правое, но не то, что в первый раз.

– Вы прекрасно знаете, что я хочу, – сказал он, не глядя мне в глаза, – я даже не буду вас касаться.

Когда я задавала ему этот вопрос, я, в общем-то, представляла себе, что может доставить ему удовольствие. Теперь я ничего не понимала, кроме того, что, наверное, выгляжу идиоткой.

На всякий случай я встала. Его взгляд обратился на меня. Нетрудно было прочесть в нем, что я уже поступала так, как он хочет, и теперь он ждал продолжения, но я уже чувствовала, что плохо соображаю. Мы долго смотрели друг на друга, ни у кого из нас даже мускул не дрогнул, но мне стало так неловко, что я сказала ему:

– Вам весело? Мне нет!

Я выскочила из палатки, налетев с ходу на полог, служивший дверью в «Карлайл». Я повернулась и бросила ему:

– А вы сообщили нашим офицерам, что вы дезертир?

На сей раз он пожал обоими плечами.

Я под дождем побежала в нашу казарму. У входа болтали двое солдат и офицер. Они осведомились, в каком настроении пребывает лягушатник. В таком маленьком лагере, как у нас, новости распространяются мгновенно. Я сказала, проходя мимо:

– Все в порядке.

Поверили они или нет, не мне судить.

Следующие два дня я вела себя невозмутимо, как сфинкс. Ходила к Морису только в халате по медицинским делам. Запихивала в рот градусник, ни слова не говоря. Температура у него была нормальная, давление приличное, белки в цвет зубов, а мужское достоинство целомудренно спрятано под простыней. Когда я злобно потащила ее на себя, чтобы заменить на чистую, он дернул в свою сторону с такой силой, словно от этого зависела многовековая честь Франции. Как угодно. Я унесла сменную простыню с собой.

Но как пел Армстронг: «Господь, зачем ты сотворил бесконечную ночь?» Я немножко плакала и сильно себя казнила. В основном за то, что не поняла, о чем меня просил Морис, когда я стояла возле него. Все было ясно, и если подумать, не намного сложнее, чем под прикрытием ширмы. Разве я до этого не решила, что позволю ему гораздо больше?

Наверное, вовсе не обязательно рассказывать о том, что произошло в третью ночь, но я все же расскажу.

Крепко завязав дверь в палатку, я снова поставила ему на колени поднос с едой. Я очень сурово сказала, чтобы хватило смелости прямо взглянуть на него:

– Будете есть, если я это сделаю?

Он подсмотрел на меня доверчивым взглядом. И кивнул – договорились.

Я отошла ровно на три шага, устремив глаза на невидимый горизонт, как учили в Сан-Диего. Прямая, как адмиральская шпага, я расстегнула пояс на блузке и одну пуговку на груди, потом вторую. Я уже двадцать раз прокрутила эту сцену в своем воображении, но мне стало стыдно, и я не смогла продолжить. Я посмотрела на него. Он взял тарелку и быстро проглотил ложку пюре.

Я слышала, как с трудом крутятся вентиляторы. Я была вся мокрая. Он смотрел на мою грудь в вырезе блузки так, словно она была самой красивой и самой нежной. Я смело расстегнула третью пуговицу дрожащими пальцами, потом последнюю – с ужасом, для этого мне пришлось нагнуться.