Одесситки

— Да? Молодцы, хорошо устроились. А здесь, видишь, как мы живём? Не жизнь, а сплошные муки. Конца и края не видно, одними обещаниями кормят. Я была права, нечего было соглашаться в эту дыру ехать. Всё твой папочка-придурок — к морю, к морю. Детям хорошо у моря жить и нам на старости. А я не хочу здесь в этой глуши загибаться. Нормальные люди все в Москву перевелись, в крайнем случае, Ленинград, а здесь... Ладно, на кухне яйца, свари или пожарь, я пошла, а то он там сейчас нажрётся, как всегда. — И унеслась, как ангел, прихватив маленькую блестящую сумочку, набросив на шею громадную чернобурку с зелёными глазками, надевая на ходу гигантские перчатки до локтей, обдав нас запахом вкусных духов, прямо пьянящих на ходу. Какая молодая и красивая у моей подружки мама.

Потом мы сходили в туалет — ничего особенного, в общем коридоре отдельно мужской, отдельно женский. Общая кухня, на которой готовили жёны военных в шёлковых халатах с папильотками на головах. Мы сварили яйца всмятку, вернулись в комнату, где, стоя, с хлебом съели их и запили заваркой прямо из носика маленького китайского фарфорового чайничка. В этой душной прокуренной комнате с двумя окнами вовнутрь Пассажа жила их семья из четырёх человек. У Оли был ещё старший брат, высоченный молодой человек, но с ними он не ночевал, приходил только переодеться и уходил к какой-то не очень молодой персоне — «пожёванной мадам», так Олина мама называла эту женщину.

Наблюдать из их окна было очень интересно. Большие магазины напротив просматривались полностью. Людской муравейник кишел до самого закрытия. Потом уборщицы принимались за уборку, и только пыль поднималась вверх, тогда подружка сразу закрывала окна и в комнате воцарялась тишина с духотой.

Лето начиналось так прекрасно, мы с Витькой ежедневно катались на велосипедах. В городском саду оккупировали скамейку, вокруг которой лежали наши велосипеды. Собирали мелочь вскладчину, покупали пирожки с бутером или батон, запивали водой из фонтанчика, ходили в кинотеатр Уточкина, рассказывали анекдоты, много смеялись. Я чувствовала себя немного неловко в своём детском сарафанчике, к тому же я была по возрасту самая маленькая, семиклассница. Витька перешел уже в девятый, и он стал злиться на меня, что я больше времени провожу с новой подружкой Олей.

Деда положили в очередной раз в больницу, бабушка каждый вечер к нему ездила. Мама поздно приходила, я была предоставлена сама себе. Главное было раньше мамы прийти домой. И всё в ажуре. В начале июля бабушка тоже себя плохо почувствовала, её рвало, и кончилось всё тем, что её прооперировали в хирургическом отделении Херсонской больницы. Уход за бабушкой лёг на мои плечи, и наши прогулки с Витькой Ксензовским прекратились. Я несколько раз прилетала на своей «лайбе» в городской сад, но его там не было. Он с родителями уехал куда-то отдыхать. Все куда-то поразъехались, кто на дачу, кто в пионерский лагерь. Да и у меня не было времени и желания веселиться.

Ночью я услышала, что мама стонет, я сбегала на кухню, на ведро. Но когда включила свет, увидела, что под мамой лужа крови и моя рубашка тоже запачкана. Я стала маму тормошить, а она только тихонько прошептала:

— Оля, зови тётю Надю!

Тётя Надя быстро оделась, сказала, чтобы я замолчала, и побежала за мной. Меня она выгнала за дверь, потом сама побежала вызывать «скорую помощь». Я хотела что-нибудь сделать для мамы, дать чай или воду, но она ничего не хотела, только повторяла: «Оля! Будь умницей, Оля, будь умницей! С утра иди на станцию, тебе помогут. За бабушкой смотри, Алке ничего не пиши, не сообщай, пусть напрасно не волнуется, всё равно ничем не поможет. А ты справишься. Я скоро вернусь». Уже светало, когда приехала «скорая» и увезла маму куда-то на Молдаванку в еврейскую больницу, в гинекологию. Первый раз в жизни я осталась одна, совсем одна. Закрыла нашу комнату и пошла на мясо-контрольную. Там все охали и ахали, собрали мне корзину продуктов, дали десять рублей, и я помчалась домой готовить обед.

Первый раз мне пришлось разжигать примус, сварить бульон и компот, крутить котлеты. Ещё покормить двоюродного брата Олежку, поскольку его мама Гандзя, первая Ленькина жена, была на работе. Пришлось облачиться в бабушкин белый халат, в котором она обычно навещала деда, и рвануть в больницу. Вид бабушки был ужасен. Ей кроме аппендикса удалили жёлчный пузырь, из живота торчала трубка. Бабушка была жёлтого цвета, всё тело, как воск. Даже белки глаз пожелтели.

— А где Аня? — первым делом спросила бабушка. Пришлось соврать, что мама поехала к деду.

— Не пугайте деда, придумайте что-нибудь.

После больницы я помчалась к дядьке Леониду Павловичу. Его, как всегда, дома не было, но Жанночка здесь же собрала что было, и сама полетела к дедушке. На первую жену дядьки рассчитывать не приходилось. Правда, когда я вернулась от Жанки, на лавке меня поджидала Гандзя.

— Что у вас ещё случилось?

— Ты же всё и без меня знаешь, что спрашиваешь?

— Мне некогда по больницам бегать, я работаю. И у меня маленький ребёнок, между прочим, я сама кручусь, как могу.