Одесситы

Раскрасневшиеся девочки смутились, как будто их впрямь застали на месте преступления. Какие они смешные в этом возрасте. Вот-вот и впрямь барышни, а поглядишь — как котята в корзинке. Какими они будут года через три-четыре? Она не знала, конечно, что это у девочек уже все было распланировано: настоящая жизнь, по их мнению, как раз и начиналась лет в шестнадцать. Однако года через три-четыре — увидит ли она их? Она улыбнулась как можно беззаботнее.

— Там внизу, девочки, — парниковая клубника. От Бугаевских привезли. Пойдемте пировать!

Клубника в апреле — о, это было поважнее судьбы несчастной гречанки и всей супружеской любви на свете. Уже из столовой доносились оживленные голоса, а Мария Васильевна все медлила идти за ними. На этом девичьем диванчике еще осталось, наверное, что-то нужное ей в ту минуту. Только что уехавший доктор Вильме настаивал, что опасности нет. Только правое легкое, и только верхушка. Это еще не чахотка. Да и как она может умереть, если четверо детей, и все еще дети? Глупости, дамские нервы. Она поедет в Ялту прямо сейчас, а когда кончатся занятия в гимназии, Иван привезет туда всю семью. У них будет чудесное лето. А доктор Вильме знает, что советовать. Там, в Ялте, прямо чудеса происходят.

Иван, конечно, будет недоволен. И пусть, — шепнуло ей с жаркого бархата еще неостывшее юное высокомерие. Это она больна, и ей решать, что и как теперь будет. Но Максима она возьмет с собой. Да-да, Максим поедет сразу с нею.

Успокоенная, она спустилась вниз, а Максим так никогда и не узнал, что именно малиновому диванчику он обязан счастливейшим путешествием в своей жизни. Они уезжали с мамой и няней Дашей, а все остальные их провожали, и их даже было немножко жалко, особенно почему-то папу. А впрочем, так им и надо, а мы поедем на белом пароходе.

И они были в Ялте, да, они были в Ялте — майской, купальной уже и жаркой, а мама была во всей этой курортной толпе первая красавица, и на нее оглядывались, а Максим в белом костюмчике принимал тогда суровый рыцарский вид.

Мария Васильевна первые две недели все старалась себе напомнить, что приехала по совсем невеселому поводу. Как-то неловко было только радоваться кипарисам, свободе, замечательным купальням и новым знакомым. Однако кашлять она перестала так скоро, что даже совестно было перед ялтинской знаменитостью доктором Асмеевым. Впрочем, Асмеев, хотя и отвергал возможность чахотки, все же настаивал, чтобы она провела в Ялте все лето.

— До сентября, как минимум. Ка-те-горически! Вам нужно окрепнуть. Иначе возможен ре-ци-див!

Эти два слова — «категорически» и «рецидив» как-то успокаивали Марию Васильевну в том, что она лишь делает то, что должна, и ничего дурного нет в этой незаконной ее радости. Они с Максимом катались на осликах, собирали камешки на берегу, накупили множество безделушек, в том числе ни к чему не нужное ей коралловое ожерелье, и играли в волан в городском парке. Ее несколько раз принимали за Максимову старшую сестру. Ей нравилось свое посвежевшее, похудевшее тело, нравилось быть снова тоненькой и легкой, далеко плавать, а по вечерам, оставив Максима с Дашей, идти в концерт под открытым небом и на гулянье по набережной, зная, что встретит там, кроме старых одесских знакомых, еще и новых, беззаботных и остроумных людей.

Блестящее ялтинское общество 1906 года, состоявшее почти сплошь из людей временных и приезжих, с наслаждением позволяло себе ту раскованность, которая в столичных салонах была бы уже чуть-чуть на грани развязности. Кроме того, как по всей России принято было обсуждать политику, мировые проблемы и вопросы типа «к чему это все приведет», так здесь, в особенном курортном мире, неписанный закон этого не позволял. Это тоже нравилось Марии Васильевне. Все эти речи о забастовках, демонстрациях, либерализации общества, эмансипации и казнях террористов, как она сейчас осознала, надоели ей в ее собственной гостиной больше, чем ей казалось. Теперь, оказавшись вне бесконечно повторяемого их круга, она вспоминала о них легко и насмешливо.

Конечно, за ней ухаживали, и ей это нравилось. Почему-то особое удовольствие доставляло то, что ухаживания эти она никогда не позволит завести слишком далеко, и, следовательно, это не более — и все же более — чем танцы или игра. Поэтому когда она, впервые в жизни, изменила мужу: легко, и даже хладнокровно — она сама себе очень удивилась. Не так тому, что это произошло, как своему бесстыдному отсутствию раскаяния.