Одесситы

— Петлюровка! Погромщица! Будь ты проклята, будьте вы все прокляты! Сволочь большевистская! Деникинка! Чтоб ты не дожила детей своих видеть! Чтоб вам отлилось за каждую каплю еврейской крови!

Из темных окон повысовывались головы. Мадам Гейбер, да, это мадам Гейбер. Доченька-комиссарка маме награбленное привезла. А мама ее воспитывает. Или она ее таки да прокляла, или мы ослышались?

— Мадам Гейбер! Повторите, приятно слушать!

Якову удалось увести мать в квартиру. Она плакала и все качала головой. Римма, растерянная, стояла в дверях: мать начинала кричать, как только та пыталась ее обнять.

— Погоди, Римма. Это нервный припадок. У нас тут тоже кое-что реквизировали, пока нас не было. Ты выйди в ту комнату пока. А то мама все с погромом путает. Расстроили ее.

— Да как же у нас могли реквизировать? Ты куда смотрел? Я только час как в город вернулась, мы артистов с поездов снимали. Что тут было вообще?

— А то и было! — рассердился Яков. — Ни плана, ни списков, ничего! Поди теперь разбери, кто реквизировал, а кто подпрягся! Может, тут и наши были по ошибке, а может, и мародеры! А тут еще ты со своей премией! Выйди, я говорю! Там валерьянка на кухне, накапай.

В сердцах он даже обозвал сестру дурой, но это уж было так незаслуженно, что она поняла и не обиделась.

Рахиль оказалась не так уж неправа в своем безумии: на другую ночь на Большом Фонтане взбунтовались красноармейцы, и пошли бить евреев. Разбили немногие уцелевшие лавочки, убили не то четырнадцать не то пятнадцать комиссаров, а уж простых евреев и не считали. Шла потеха по степи: с фонарями, с пальбой. Шарили по обрывам, стреляли по тем, кто кинулся в море. И всю эту вольницу надо было привести к порядку и держать в узде. А еще же взыскать с одесской буржуазии назначенную контрибуцию в 500 миллионов. Как это сделать, не беря заложников?

А тут еще Деникин взял Харьков. Революция в опасности! Красный террор — одно спасение! Чтоб захлебнулась буржуазия в собственной крови. Чтоб позабыла надеяться на англичан да французов. Чтоб знали: крепка большевистская власть, и если уйдет из города — то не раньше, чем перебьет всех классовых врагов. «Известия» печатали теперь цифры расстрелянных, не преуменьшая, вперемежку с шуточками: «Карась любит, чтобы его жарили в сметане».

Маразлиевская, где помещалось ЧК, стала страшным местом. Ходили слухи про кошмарную Ляльку фон-Гермгросс, следовательницу- исполнительницу, которая стреляет, опуская голову арестованного в унитаз. Что новый передседатель Калиниченко еще свирепее Северного. Что есть какой-то революционный негр Джонстон, тот вообще заживо кожу сдирает. И еще была девица Дора Явлинская, помешанная на массовых расстрелах, и палачи Амур и Вихман… да мало ли что еще говорили. На то и террор, чтоб боялись.

А надо же было еще заниматься налаживанием быта. И культурной работой в массах. Оказалось, чтобы работал водопровод, нужна энергия. Пришлось разобрать знаменитую эстакаду, по которой ссыпали хлеб в порт. Благо колоссальное сооружение, и деревянное. Топливо всегда нужно, а порт все равно блокирован. А на митинги несознательных граждан приходилось сгонять принудительно, да еще артистов привозить. Пусть поют между речами, привлекают публику.

Тот горький для Риммы день начинался так хорошо. И погода — как по заказу. И, оказалось, среди мобилизованных артистов — он. Юрий Морфесси, тот самый! Король цыганской песни, любимец города! А для Риммы — все еще Он. Девичья влюбленность — ерунда, конечно. И мечты ее были глупые, и сама она — восторженная девочка. А забилось сердце, как увидела. Все тот же властный красавец, и волосы, и глаза — как черный огонь. И сейчас он, кумир ее юности, открыто встанет на сторону большевиков! Но раньше будет говорить она, Римма. Он ее услышит, наконец. Вспомнит ли ту гимназисточку? Неважно, будем знакомиться заново, товарищ Морфесси!

Никогда она так горячо еще не выступала. Как будто это была не аморфная толпа, а один человек. И его надо было убедить, этого человека: молодая советская власть рождается, как ребенок — в муках и в крови. Но это только начало великого пути. И, когда мы победим, не будет ни голода, ни тюрем, ни временно необходимого террора. Мы все будем братья, и жизнь будет прекрасна, как песня.

Она не видела обывательских усмешечек, не слышала, как шушукались и передразнивали.

— Ишь, сестренка нашлась!

— Уже осчастливили — куда дальше! Красный дом — перекрасят, что ли? Или так оставят, на память?

Это было про единственное выстроенное большевиками здание: новую тюрьму, выкрашенную к тому же в красный цвет. Товарищ Анулов тоже выступал. Объяснял временные трудности, обещал скорое изобилие. Переминались. Разойтись не смели, но и не аплодировали. Это, товарищи, провал не провал, а нехорошо.

— А теперь наш советский артист Морфесси, хорошо вам известный, исполнит песню для поднятия революционного духа!