Одесский фокстрот

Он равнодушно проходит мимо старушки и устраивается разделывать добычу прямо у столиков медленно и лениво открывающейся кафешки. Дама в белых сапогах сметает веником опавшие листья олив. Узенькие листочки-ладьи. Их много. Мусор. На даме джинсы фасона «жопа-ёлка». Одна моя знакомая тётка, торгующая подобным товаром, относится к таким штанам с пренебрежением. «Жопа – не ёлка, наряжать не надо!» – говорит она. Но, тем не менее, закупает эту чудовищную безвкусицу. Потому что спрос. И кофточка на даме, метущей мусор, опавший с олив, соответствующая: леопардовая, синтетическая. Аж искры проскакивают, так борзо она метёт листья. Сейчас искра, рождённая трением руки метущей дамы об её выступающий бок, упадёт в кучу листьев – и возродится пламя. Энергия равна массе, помноженной на квадрат скорости света. Если дама будет мести настолько же энергично ещё минут пять – то её засосёт в хроно-синкластический инфундибулум, и она начнёт существовать в виде волнового феномена, пульсируя по неправильной спирали, начинающейся на Солнце и кончающейся около звезды Бетельгейзе. Это как? Читайте Курта Воннегута, «Сирены Титана». Это помогает от тёток в синтетических леопардовых принтах, с жопами-ёлками. Может, даже самим тёткам помогло бы. Если, конечно, синтезировать энергию, способную заставить таких тёток перестать читать «Быдлоящикнеделю» и «Семь дней, которые потрясли малиновые кофточки». Той энергии, что выделена в Лос-Аламосе и Семипалатинске – достаточно, чтобы снести с лица Земли всё живое, но явно недостаточно, чтобы заставить иных дам в ярких трико читать что-нибудь кроме оттенков серого.

Мужик в потёртых трениках пристально наблюдает за тем, как дама метёт.

– Вон там ещё! – строго и укоризненно, даме. – Джек Воробей, зачем тебе мышь?! – ласково и притворно-укоризненно коту. – Ты что, не наедаешься?

Кот не удостаивает мужика даже взглядом.

Присаживаюсь под детские грибочки. Глоток. И раз, и два, и три, и четыре.

Лисий шаг. Слиться с окружающим пространством. Выследить добычу. Добыть. Препарировать.

Мужик в плавках бодро чешет по пляжу.

– Таранька! Пиво! Пиво! Таранька!

Мамаши, потный мальчик, замёрзшая девочка, бабушка и голые внуки не хотят тараньку и пиво. Тараньку и пиво не хочет тётка в стразах, с метлой. Не хочет мужик в трениках. И кот, разделывающий мышь, – тоже не хочет тараньку с пивом. Но мужик в плавках бодро чешет по пляжу.

– Таранька! Пиво!

С крейсерской скоростью проносится он мимо детских грибочков. Не замечая четырёхтактного лиса.

На раз-два-три-четыре – до центральной аллеи Лузановки. Ничего интересного. Уставшее от отдыха побережье не обновляет грим, не стирает и не гладит заношенные, измятые летом одёжки. Блеск и нищета востребованных куртизанок превращаются в нищету и запустение постаревших продажных женщин, вышедших в тираж.

Ой, а эти тут откуда и зачем в такое время суток?!

Какое же оно злое, и какое верное, это определение: «брачный неликвид»!

Жопы-ёлки, малиновые кофточки, недорогие каблуки, припаянные к неудобным колодкам. Не, ну ладно, мужчины – не собаки. Потому и свисают из-под кофточек на жопы-ёлки обнажённые бока. Но кто сказал, что мужчины – сороки? И зачем двум подругам, решившим пройтись по утренней Лузановке, такие наряды, что любой Маниту от зависти сам себя оскальпирует?!

Две старушенции на скамейке. Нарисованные жгучие угольные брови-ниточки. Морковная помада. Милые старушенции с терьерами. Болтают. Скоро рухнет скамейка. Потому что пока они болтают, терьеры старушенций работают всеми четырьмя своими передними лапами. Терьеры очень деловиты. Раскопки идут полным ходом. Старушки настолько увлечены беседой, что не замечают упрямой подрывной деятельности своих любимцев.

– Ты не помнишь, я с Ремейкером жила?

Я не верю, что на самом деле существуют такие фамилии! Ильф же всё придумывал! Или нет?

– Я с Ремейкером жила! В пятьдесят шестом. Жила ли ты с Ремейкером – я не помню!

– Ой, точно! Ты же у Ремейкера хорошо взяла!

– Так хорошо взяла, что уже не знаю, куда отнести! Какую-то комнатку на Дерибасовской! И где теперь Ремейкер, а где я?

– И где теперь Ремейкер?

– А на террасе под Иерусалимом. Прямо в самом верхнем ряду лежит. Лежит и не жужжит!

Старушенции по-девически задорно хохочут. Терьеры продолжают подрывную деятельность. Я по лисьи перетаптываюсь за пластиковой стеночкой летнего кабака.

– Этот байстрюк Ремейкер хотел до Штатов, так они ему показали большую фигу! Так он всю оставшуюся жизнь положил на борьбу за то место на кладбищенской иерусалимской террасе. Таки выбил место. И сорока лет не прошло. А как выбил – так сразу помер. Теперь, если что, Ремейкера – в первую очередь на переподготовку. Так таки и выйдет – кто последними – с верхних ярусов – первыми и окажутся.

– Так они что думают, воскресение – то такое лего? Или, чи шо, то боженька – генетик, занимающийся клонированием, а сам Ремейкер – то та овечка… Как её?!

– Долли. И не знаю, кто те они, а Ремейкер – не думает, а думал.

– Ой, грамотная! – ехидно. Недолго помолчав, печально: – Ну, где-то, где он там, кроме тех террас, он же чем-то думает.