Одесский телефон

Она – память. Она – музыка. Она – воображение.

Эта Одесса струится из глаз.

Эта Одесса звучит в интонациях.

Это компания, что сплотилась в городе и рассыпалась на выходе из него… И море… И пляжи. И рассветы. И Пересыпь. И трамваи.

И все, кто умер и кто жив, – вместе.

Здравствуй, здравствуй.

Не пропадай. Не пропадай. Не пропадай…

Божественное

Бог есть. Это доказано или докажут на днях.

Бог в таланте человеческом.

Бог в доброте и помощи.

Творчество есть деяние Божие.

Наша память – его записи нам на будущее.

Вдохновение, когда после сосредоточенности рождается что-то незнакомое автору, – результат встречи с Ним.

Конечно, Бог неясен, неконкретен, незнаком.

Но личности, от которых зависит история, принимают решение обдуманно, но неосознанно.

Ведет интуиция.

Бог в интуиции.

Он в перемене настроения.

Бывает настроение хорошее, что бы ни происходило, потому что все – потому что больше в плохом быть нельзя.

Он в настроении.

Вы забыли, что произошло, а настроение осталось.

Он в почерке, и в расстановке букв, и в походке, и, кстати, в отпечатках пальцев.

И в сомнениях, и в ужасе, и в панике перед победой, и в тревоге после нее.

То есть Он там, где что-то делается. Он там, где работает человек.

Он в том, что даст вам победу, но не даст ею воспользоваться.

Удивление

А я тут мимоходом. Дожил до шестидесяти, а ни книг, ни имени, ни фамилии.

Одно-, двух– или трехместная популярность.

Я тут мимоходом в библиотеку зашел.

Обычная Library в одном американском городке. Все наши, кроме автора этих строк.

Автор этих строк не числится в каталогах мировой славы…

А претензий. А претензий было…

А усталости, а грусти…

А с бабами скучал, как настоящий.

А был каким среди своих?

Столичная печаль. Здоровался вторым.

Запоминал свои слова:

– Как я сказал… Не знаю, как мне удалос.

(Без мягкого. Как удалос, не знаю.)

Из всех друзей оставил тех, кто был в восторге, и баб своих довел слезами до восторга. Слезами и обидами:

– Ах, вы меня не поняли!

(Как в восторг попали, так стали понимать.)

Ведь сам сказал когда-то:

– А что там понимать?! А что же там читать?!

А там во что вникать?

Хорошо, хоть обувь с каблуками не надел. Бог миловал.

А уж над появлением трудился!

Неслышность хода с легким стуком двери.

А с попаданием в какой-то стиль, как юмор возникал на сочетании немногих слов и редких наблюдений. И бабы, бабы!

Да, бабы-бабы. Без детей.

Свое лишь детство признавал. Другого не дано.

Неясное какое-то еврейство. Молитва разномастная. И сплевывает, и крестится. И свечи ставит.

Запутал Господа.

Ну и понес очередное наказанье.

«Все как у разных» – вот его девиз.

Я преданный, но многим людям.

А слов-то выбор жалкий. Живописать-то нечем.

Да и не помнит он заката или морской волны.

Звук выстрела сравнил надысь с падением доски на стройке.

И долго с этим бегал.

Сейчас, когда почти нет строек, сравненьем этим не сразишь.

Долго помнил и распространял:

«Хочу окно, заполненное морем хоть наполовину».

Сочли не мастерством, а жалобой.

Не получилось. Нет читателей.

И мастерство уходит в ночь.

Ах, бабы, бабы…

Да, так нет в энциклопедии.

Что же делать? Путь один.

Облить помоями британский Кембридж.

Их, кстати, что-то долго не ругали.

Или попробовать пролезть с другой строки.

На букву «м». И по другой профессии.

Мыслитель.

Да. Мыслитель.

Без наследства.

Мыслитель без трудов.

Мыслитель. Мыслящий. Как там будет по-латыни?

Когда от средней школы остался только Друккер…

Как по-латыни мыслитель мыслящий?

Homo odinokiy.

На колене одна рука и подбородок на второй…

Но это же все не его.

Ни подбородок. Ни колено.

Ах, бабы, бабы.

А может быть, не раскусили?

Да, пожалуй… Не поняли… Пожалуй, да.

Не расшифровали…

Высок, глубок, разнообразен.

Сплетен в клубок – не расплести.

Оставим все потомкам.

Они внесут в тот том.

В том тот!

Но только чтоб не исказили.

Пожалуй, надо будет еще раз: год рожденья, имя.

Крупно вырезать на камне.

Не фотографию. Она сотрется.

А имя глубоко в гранит. При жизни.

Намиоту заказать. Пусть врежет.

И за деньги читателями обрамит.

Раскрыта книга с неким изреченьем.

О низком качестве сапог в период тоталитаризма.

С исчезновеньем строя, кстати, исчезло и правописанье.

Тота… Тато… Лито… Лита…

Некому следить. Филологи ушли в торговлю.

А ветер дует.

Море светит.

Вода как синька. И белье на мне.

Казалось бы, пиши и размышляй. И получай от одного другое.

Так нет. В энциклопедию ушел.

На букву «ж» перебирает немногих мыслящих…

Там тоже путаница.

Вот это «ж», из палки со скобками.

Оказывается, не применяется.

Там «j» (джи) и «г», как наше «д», и «эйч», как наше «н».

То есть совсем другие люди.

У них же нету, просто нету «ж».

Так в чем вопрос? Так где же Кембридж?

Ах, бабы, бабы!

Что же вы меня родили на букву «ж»?

Хотя там было и «м», и «д», и «зэт».

Из вас я вышел. В вас исчезну.

И понесет меня от нас в себе какая-то из вас.

Я знаю, знаю где. Вот тут я…

Вот это знаю я.

И как ни в чем уверен.

Неси, неси. Отродье Божье.

И все-таки руками. Руками вам не надо было трогать меня лично.

А вы под видом санитарок, продавщиц, преподавателей английского, физичек. Зачем? Зачем вы трогали меня руками.

Истерли всю профессию под корень.