Одетта (Odette)

На следующий день, когда Кумико опять сунула свой желтый нос в ее палату, Эме распростерла руки и позвала ее:

– Моя милая Кумико, обними меня!

Слегка порыдав и пообнимавшись, Эме прерывающимся голосом выпалила этакое признание в любви с патетическим привкусом, согласно которому Кумико ей стала просто как дочь родная, да, дочь, которой у нее никогда не было, а ей так хотелось, дочь, не покинувшая ее в последние минуты жизни и благодаря чему она чувствовала, что не одна в мире.

– О, друг мой, моя юная, лучшая, единственная подруга!

Многочисленные вариации на тему дружбы наконец взволновали саму Эме так, что ей даже не пришлось сильно притворяться, и она разговорилась:

– Как ты добра, Кумико, ты добра, как я в ту пору, когда мне было двадцать лет, когда я верила в честность, в любовь, в дружбу. Ты так же наивна, как и я тогда, и наверняка однажды так же разочаруешься, как я. Знаешь, мне тебя жаль. Да не все ли равно? Держись, оставайся как можно дольше такой, какая ты сейчас! Время предательства и разочарований неминуемо наступит.

Вдруг она осеклась, вспомнив о своем плане. Месть. Она продолжала:

– Мне хочется тебя наградить и позволить тебе поверить, что есть на свете добрые люди, у меня есть для тебя подарок.

– Нет, не хотеть.

– Да-да, я оставлю тебе единственную ценную вещь, которая у меня есть.

– Нет, мадам Фавар, не надо.

– Надо, я завещаю тебе моего Пикассо.

Девушка застыла, раскрыв рот.

– Ты, наверное, заметила картину, которая висит над клеткой с попугаями, это Пикассо. Настоящий. Я выдаю его за подделку, чтобы не привлекать завистников и воров; но можешь мне поверить, Кумико, он самый что ни на есть подлинный.

Застывшее лицо Кумико приобрело мертвенно-бледный оттенок.

Эме пробила дрожь. Верит ли мне она? Не подозревает ли, что это ловушка? Понимает ли она толк в искусстве?

Слезы градом полились из раскосых глаз Кумико, и она с отчаянием простонала:

– Нет, мадам Фавар, вы оставлять Пикассо, я привозить вы новые лекарства из Япония.

Она мне поверила, с облегчением подумала Эме и тут же воскликнула:

– Это тебе, Кумико, тебе, я так хочу! Ну же, не будем терять время, мне осталось всего несколько дней. Держи, я уже приготовила бумаги для дарственной. Пойди найди пару свидетелей в коридоре, и я смогу умереть с чистой совестью.

В присутствии врача и медсестры Эме заполнила нужные документы; они поставили свои подписи. Кумико, сотрясаемая рыданиями, сунула дарственную в карман и пообещала вернуться утром. Она уходила невыносимо долго, посылая ей воздушные поцелуи до тех пор, пока не скрылась в глубине коридора.

Оставшись одна, Эме наконец испытала облегчение и умиротворенно улыбнулась, глядя в потолок.

«Бедная дурочка, – подумала она, – ты, наверное, на седьмом небе от радости, что разбогатела: какое разочарование тебя ждет, когда я умру. Вот тут-то ты поплачешь по-настоящему. Надеюсь, что отныне я тебя больше не увижу».

Бог, в которого Эме не верила, без сомнения, услышал ее просьбу, ибо на рассвете она впала в кому и несколько дней спустя скончалась, так и не придя в себя.

Сорок лет спустя Кумико Крук – самое крупное состояние Японии, королева косметической промышленности, некогда представительница ЮНИСЕФ, пожилая дама, обожаемая прессой за успех, обаяние и щедрость, так объясняла на пресс-конференции свои широкомасштабные гуманитарные акции:

– Я отдаю часть прибыли на борьбу с голодом и раздачу бесплатных лекарств неимущим в память о доброй подруге моей юности, француженке Эме Фавар, завещавшей мне на смертном одре картину Пикассо, продав которую, я и основала свою компанию. Хотя я была для нее всего лишь знакомой, она настояла на том, чтобы я приняла этот бесценный дар. С тех пор мне всегда казалось нормальным, что прибыль, которую приносит бизнес, в свою очередь помогает другим людям. Эта женщина, Эме Фавар, была воплощением любви. Она верила в человечность, как никто другой. Я унаследовала от нее это качество, и это, помимо картины Пикассо, был ее самый прекрасный дар.

Все, чтобы быть счастливой

По правде говоря, ничего бы не случилось, если бы я не сменила парикмахера.

Моя жизнь могла бы продолжаться мирно, в видимости счастья, если бы на меня не произвел столь сильное впечатление бешеный аллюр Стаей по возвращении из отпуска. Обновленная! Из горожанки на излете молодости, растворившейся в четырех детях, она благодаря короткой стрижке превратилась в прелестную спортивную и динамичную блондинку. На миг я заподозрила, что она укоротила ниспадающие пряди для того, чтобы скрыть следы удавшейся пластической операции – что проделывали все мои подруги, подвергшиеся лифтингу, – однако, убедившись при очередном взгляде, что ее лицо не претерпело никакого хирургического вмешательства, я пришла к выводу, что она нашла идеального парикмахера.

– Идеального, моя дорогая, просто идеального. «Лаборатория волос», улица Виктора Гюго. Да, мне говорили о нем, но, знаешь, с парикмахерами, как с мужьями: годами свято веришь, что у тебя-то самый лучший!