Одеты камнем

- Отпечатаю и привезу... Но - вы обещайте мне, что дождетесь меня и что еще мы увидимся.

Он подумал, глядя в сторону:

- Обещаю. Только для дела лучше, чтобы вы сидели в деревне.

- Но я еще поспею отдать делу остаток всей жизни!..- Вера сказала это так резко, что я окончательно уверился в мысли, что чувства ее, отданные, как я предполагал, Михаилу навеки, вновь воскресли для этого человека.

Что поделать? Каждый из нас умеет любить всего только лишь для себя и предъявляет за муку лишения свободы требования без границ. За неверность Михаилу я, ревновавший всю жизнь к нему, сейчас презирал Веру за воображаемое новое чувство. Слепец, опутанный тиной провинции, я меньше, чем когда-либо, мог понимать тот особый пламень, которым горели эти чуждые мне по духу люди.

Вера уехала на хутор печатать прокламации. Я уже не боялся, что она будет арестована и сядет в тюрьму.

Вера, Лариса и моя последняя связь в провинции - все оскорбительно объединялось теперь у меня в одну женскую похоть, которая лживо носит то ту, то иную личину...

Я с головой ушел в светскую жизнь, и к апрелю у меня уже было несколько салонов, где наперерыв меня звали на спектакли и вечера. Один из

интереснейших предстоял четвертого апреля в доме европейского старичка, приятеля тетушки.

Я еще накануне занялся своим туалетом. В голове у меня было легко и пусто, как у игрока, проигравшего все ставки и твердо решившего с последним грошом самому выйти в тираж.

Были сумерки. Что-то вроде разбавленного молока было разлито по небу и белесым туманом отодвинуло вдаль привычные глазу здания. Горели две лампы, я стоял перед большим зеркалом и при помощи маленького ручного пытался проверить, безукоризнен ли новый мундир.

Мне доложили, что меня хочет некто видеть. - Не обзываются кто, должно быть по бедности, проситель... - от себя прибавил денщик.

- Пусть входит, - сказал я рассеянно, занятый Швом, который разглядеть мне надо было, свернув в сторону шею. Так, увлеченный своим делом, не поворачивая головы на вошедшего, я увидел его в зеркале.

Краска залила мне щеки; я, сконфузившись, как мальчишка, застигнутый в глупости, спрятал спешно веркальце и приказал слуге:

- Запри дверь и не пускай больше никого, пока не выйдет мой гость.

Предо мной стоял странный Верин "жених".

- Я к вам пришел, - сказал он, не подавая руки и тоном, каким не начинают, а продолжают давно начатый разговор, - чтобы просить вас передать Вере Эрастовне...

Он покачнулся, я подхватил его и усадил в кресло. , - Вы совершенно больны. Что с вами?

Я подумал, что он сумасшедший. Ярко голубели его удивленные глаза, устремленные прямо на лампу, рот, с детски сложенными, как бы огорченными губами, слабо улыбался. Его сознание отсутствовало.

- Вы, больны, больны! - бессмысленно повторял я, не зная, что предпринять. Я налил ему вина, он с видимой радостью выпил и немного оправился.

- Да, я глубоко болен, - сказал он, - но сейчас это кстати. Я вас прошу передать Вере Эрастовне, что больше ждать по причине моей болезни было нельзя. И так лучше для дела и для меня лично, что мы не видались. Еще передайте, что я ее благодарю... Он встал и пошел к двери.

- Что вы хотите сделать? Вы собой не владеете... Он вдруг твердо, с большой силой посмотрел на меня и сказал:

- Я владею собой совершенно, и это будет мною доказано завтра. Да, в. пять часов у Летнего сада, Придите, чтобы ей рассказать. Но прошу: не называйте меня по имени никому после того, что будет завтра,

- Я не знаю, кто вы.

- И нет нужды. Слуга народа - вот мое имя!

- Я знаю, вы не скажете, что будете делать} себя ль убивать или другого, и в конце концов мне это решительно все равно! - закричал я, взбешенный, что судьба опять выбивает меня на чуждую мне колею. - Но вот на одно я прошу вас ответить, на то, что важно для каждого: во имя чего? В чем ваше дело?

- В достижении свободы. ;

- Слыхал и не верю... Свободы, которой сами-то вы не увидите, потому что лопух из вас вырастет, а в бессмертие души вы не верите. Я вас не про то, что полагается... про личное ваше спрашиваю. Лично для себя зачем вы-то боретесь за других?

Он ответил то, что я ждал:

- Лично для каждого окончательная свобода - добровольная смерть.

- Но за что? За что?

- За что каждый найдет нужным... Надо найти, Я нашел.

Вдруг он страшно смутился, покраснел, неловко выворачивая худую руку в локте, полез в карман.

- Передайте вот это Вере Эрастовне.

Он вынул глиняного петушка, из тех, что продаются на ярмарке за пятак:

- Это с детства осталось, подарок матушки. Он повернулся и ушел.

Почему я его не удержал - я не знаю. И зачем эти люди врезались в мою жизнь? Я не знал их. Пусть я совсем заурядный, не умный и не глупый человек, неудавшийся художник и офицер, как все; я, наконец, желаю прожить собственную свою жизнь, а не ихнюю,

Я помню, как в гневе еще и еще бормотал?

- Да, собственную, хотя бы тараканью...

Я напился пьян в одиночку и тут же свалился на диван в новом мундире, зажав в руке глиняного петушка. И в пьяном мозгу мне гвоздило одно: держать его, чтобы не вылетел!