Один день без Сталина. Москва в октябре 41-го года

«При этом он зачитал несколько статей, что для нормальной боевой деятельности летчика нужны двадцать человек, танкиста — четырнадцать и так далее, — рассказывал первый секретарь Егорьевского горкома. — Были попытки посеять недоверие к руководству, и если бы ему не пришлось идти самому с докладом, то очевидно, некоторое время такие разговоры и слухи могли иметь место…»

Москвичей утешали бедственным положением немцев и их союзников, обещали скорый крах Третьего рейха.

— В тылу врага непрестанно ухудшается положение рабочих, крестьян и интеллигенции, — рассказывал Щербаков, — растет ненависть к фашизму и в самой Германии. Ведь, товарищи, жрать все-таки нечего, хлеба ведь не получили. Не знаю, опубликовано сегодня в газетах или нет, — вчера пришло известие, что в Италии дают хлеба двести граммов. Это Муссолини декретом подписал. На двести граммов, как хотите, много не наживешь. У немцев тоже хлеб граммами измеряется. Люди терпят, терпят — насколько этого терпения хватит? В Германии растет недовольство. Повторяю, жрать надо, но жрать нечего. Это грубо, жестко, но именно к этому сводится вопрос — жрать нечего, и не получишь.

16 октября утром, вспоминал один из сотрудников московского партийного аппарата Дмитрий Квок, работавший тогда на заводе «Красный факел», поступило распоряжение: станки разобрать, все, что удастся, уничтожить и вечером уйти из города:

«Москва представляла собой в тот день незавидное зрелище — словно неистовая агония охватила всех и вся — и город, в котором еще не было ни одного вражеского солдата, где никто не стрелял, вдруг решил в одночасье сам покончить с собой, принявшись делать это неистово, отчаянно, хаотично. Толпы, кто в чем, со скарбом, беспорядочно двигались на восток. Появились мародеры, грабившие магазины, банки, сберкассы. Из некоторых окон на проезжую часть выбрасывали сочинения классиков марксизма-ленинизма и другую политическую литературу».

«Когда паника была, во дворе сжигали книги Ленина, Сталина, — рассказывала Антонина Александровна Котлярова. В сорок первом она окончила восемь классов и поступила токарем на станкостроительный завод имени Серго Орджоникидзе. — Паника была ужасной. Видела, как по мосту везут на санках мешками сахар, конфеты. Всю фабрику «Красный Октябрь» обокрали. Мы ходили на Калужскую заставу, кидались камнями в машины, на которых начальники уезжали. Возмущались, что они оставляли Москву. Безобразие, может быть, но мы так поступали…»

Вот эти рассказы — самое поразительное свидетельство реальных чувств и настроений многих людей. В стране победившего социализма, где, казалось, нет места инакомыслию, где толпы ходили под красными знаменами и восторженно приветствовали вождей, в одночасье — и с невероятной легкостью! — расставались с советской жизнью.

Вот и цена показному. Конечно, в ревущей от счастья толпе страшно отойти демонстративно в сторону. Отстраниться. Сохранить хладнокровие. Промолчать. Кто не жил в тоталитарном обществе, тот не поймет, как это невыносимо трудно — сохранять самостоятельность, оставаться иным, чем остальные. А как только показалось, что советской власти конец, стало ясно, что не существует никакого монолитного единства советского народа.

Вечером 16 и весь день 17 октября во многих дворах рвали и жгли труды Ленина, Маркса и Сталина, выбрасывали портреты и бюсты вождя в мусор.

Корней Чуковский отметил в дневнике: «Очевидно, каждому солдату во время войны выдавалась, кроме ружья и шинели, книга Сталина «Основы ленинизма». У нас в Переделкине в моей усадьбе стояли солдаты. Потом они ушли на фронт, и каждый из них кинул эту книгу в углу моей комнаты. Было экземпляров шестьдесят. Я предложил конторе городка писателей взять у меня эти книги. Там обещали, но надули. Тогда я ночью, сознавая, что совершаю политическое преступление, засыпал этими бездарными книгами небольшой ров в лесочке и засыпал их глиной. Там они мирно гниют — эти священные творения».

Сталин словно растворился. А с ним — партийный аппарат. Куда-то пропали чекисты, попрятались милиционеры. Режим разваливался на глазах. Он представлялся жестким, а оказался просто жестоким. Выяснилось, что система держится не на волеизъявлении народа, а на страхе. Исчез страх, а с ним — и советская власть.

Картину дополняет историк литературы Эмма Герштейн:

«Кругом летали, разносимые ветром, клочья рваных документов и марксистских политических брошюр. В женских парикмахерских не хватало места для клиенток, «дамы» выстраивали очередь на тротуарах. Немцы идут — надо прически делать».

Журналист Николай Вержбицкий записал в дневнике:

«17 октября. В овощных магазинах только картошка (очереди) и салат (без очереди). Есть еще уксусная эссенция. В газетах сообщения о богатом завозе овощей в Москву».

«18 октября. С четырех часов ночи стоял за хлебом. Получил его в девять часов… Слышны разговоры, за которые три дня назад привлекли бы к трибуналу».

Областное управление НКВД докладывало: