Один день Ивана Денисовича

Конвой же здесь, на объекте, никогда не велит дрова кидать: конвою тоже дрова нужны, да нести самим нельзя. Одно дело – мундир не велит, другое -руки автоматами заняты, чтобы по нас стрелять. Конвой как к лагерю подведет, тут и скомандует: «От такого до такого ряда бросить дрова вот сюда». Но берут по-божески: и для лагерных надзирателей оставить надо, и для самих зэков, а то вовсе носить не будут.

Так и получается: носи дрова каждый зэк и каждый день. Не знаешь, когда донесешь, когда отымут.

Пока Шухов глазами рыскал, нет ли где щепочек под ногами подсобрать, а бригадир уже счел и доложил начкару:

– Сто четвертая – вся!

И Цезарь тут, от конторских к своим подошел. Огнем красным из трубки на себя попыхивает, усы его черные обындевели, спрашивает:

– Ну как, капитан, дела?

Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос – дела как?

– Да как? – поводит капитан плечами. – Наработался вот, еле спину распрямил.

Ты, мол, закурить догадайся дать.

Дает Цезарь и закурить. Он в бригаде одного кавторанга и придерживается, больше ему не с кем душу отвесть.

– В тридцать второй человека нет! В тридцать второй! – шумят все.

Улупил помощник бригадира 32-й и еще с ним парень один – туда, к авторемонтным, искать. А по толпе: кто? да что? – спрашивают. И дошло до Шухова: нету молдавана маленького чернявого. Какой же это молдаван? Не тот ли молдаван, что, говорят, шпионом был румынским, настоящим шпионом?

Шпионов – в каждой бригаде по пять человек, но это шпионы деланные, снарошки. По делам проходят как шпионы, а сами пленники просто. И Шухов такой же шпион.

А тот молдаван – настоящий.

Начкар как глянул в список, так и почернел весь. Ведь если шпион сбежал – это что начкару будет?

А толпу всю и Шухова зло берет. Ведь это что за стерва, гад, падаль, паскуда, загребанец? Уж небо темно, свет, считай, от месяца идет, звезды вон, мороз силу ночную забирает – а его, пащенка, нет! Что, не наработался, падло? Казенного дня мало, одиннадцать часов, от света до света? Прокурор добавит, подожди!

И Шухову чудно, чтобы кто-то так мог работать, звонка не замечая.

Шухов совсем забыл, что сам он только что так же работал, – и досадовал, что слишком рано собираются к вахте. Сейчас он зяб со всеми, и лютел со всеми, и еще бы, кажется, полчаса подержи их этот молдаван, да отдал бы его конвой толпе – разодрали б, как волки теленка!

Вот когда стал мороз забирать! Никто не стоит – или на месте переступает, или ходит два шага вперед, два назад.

Толкуют люди – мог ли убежать молдаван? Ну, если днем еще убег -другое дело, а если схоронился и ждет, чтобы с вышек охрану сняли, не дождется. Если следа под проволокой не осталось, где уполз, – трое суток в зоне не разыщут и трое суток будут на вышках сидеть. И хоть неделю – тоже. Это уж их устав, старые арестанты знают. Вообще, если кто бежал – конвою жизнь кончается, гоняют их безо сна и еды. Так так иногда разъярятся – не берут беглеца живым. Пристреливают.

Уговаривает Цезарь кавторанга:

– Например, пенсне на корабельной снасти повисло, помните?

– М-да… – Кавторанг табачок покуривает.

– Или коляска по лестнице – катится, катится.

– Да… Но морская жизнь там кукольная.

– Видите ли, мы избалованы современной техникой съемки…

– Офицеры все до одного мерзавцы…

– Исторически так и было!

– А кто ж их к бой водил?… Потом и черви по мясу прямо как дождевые ползают. Неужели уж такие Были?

– Но более мелких средствами кино не покажешь!

– Думаю, это б мясо к нам в лагерь сейчас привезли вместо нашей рыбки говенной, да не моя, не скребя, в котел бы ухнули, так мы бы…

– А-а-а! – завопили зэки. – У-у-у!

Увидели: из авторемонтных три фигурки выскочило, значит с молдаваном.

– У-у-у! – люлюкает толпа от ворот.

А как те ближе подбежали, так:

– Чу-ма-а! Шко-одник! Шушера! Сука позорная! Мерзотина! Стервоза!!

И Шухов тоже кричит:

– Чу-ма!

Да ведь шутка сказать, больше полчаса времени у пятисот человек отнял!

Вобрал голову, бежит, как мышонок.

– Стой! – конвой кричит. И записывает: – Ка – четыреста шестьдесят. Где был?

А сам подходит и прикладом карабин поворачивает.

Из толпы все кричат:

– Сволочь! Блевотина! Паскуда!

А другие, как только сержант стал карабин прикладом оборачивать, затихли.

Молчит молдаван, голову нагнул, от конвоя пятится. Помбригадир 32-й выступил вперед:

– Он, падло, на леса штукатурные залез, от меня прятался, а там угрелся и заснул.

И по захрястку его кулаком! И по холке!

А тем самым отогнал от конвоира.

Отшатнулся молдаван, а тут мадьяр выскочил иа той же 32-й да ногой его под зад, да ногой под зад! (Мадьяры вообще румын не любят.)

Это тебе не то, что шпионить. Шпионить и дурак может. У шпиона жизнь чистая, веселая. А попробуй в каторжном лагере оттянуть десяточку на общих!

Опустил конвоир карабин.

А начкар орет:

– А-тайди от ворот! Ра-зобраться по пять!

Вот собаки, опять считать! Чего ж теперь считать, как и без того ясно? Загудели зэки. Все зло с молдавана на конвой переметнулось. Загудели и не отходят от ворот.

– Что-о? – начкар заорал. – На снег посадить? Сейчас посажу. До утра держать буду!