Один день после конца света

Наконец за дверью послышалось какое-то бормотание и слабый, еле слышимый сквозь неплотно задраенный люк стон.

– Товарищ капитан! – уже громче и настойчивее воззвал Широков.

И тут же с той стороны двери упало что-то тяжелое, стеклянное и с хрустальным звоном разбилось вдребезги. С таким раздробленным на тысячи кусочков звуком могла рухнуть разве что люстра в Большом театре.

– Ёб твою мать, – донесся из-за двери удивительно ясный и четкий голос.

В ту же секунду дверь открылась и оттуда, не останавливаясь и не поднимая глаз, серым полосатым котом выскользнул Юрка, босой и в тельняшке навыпуск.

– Товарищ Правый капитан…

– Дверь закрой. Сейчас буду, – сказал тот же четкий, уверенный голос.

Широков аккуратно прикрыл дверь, но ушел не сразу. Закрывая ее он, конечно, ничего нового не увидел – ни худые, все в мелкой седой поросли ноги командира в одних портках, ни следы пиршества на неубранном столе его удивить не могли. Но вот запах…

Он еще раз, проверяя себя, потянул носом воздух. Ну где, где же он его берет? Ведь спирт. Точно, пахло спиртным. И хотя этот резкий, холодный и освежающий, как морозное утро, аромат он не ощущал уже очень давно, не узнать его было невозможно. Запах этот до него доносился очень редко, сам же продукт добирался и того реже. В последний раз, кажется, месяца три назад, когда одному из охотников, Мише, вдруг приспичило в очередной раз перемонтировать вечную, уже сильно утомленную солнцем нашего внимания, Надю. Но никаких других фильмов, помимо военно-патриотических, выдержанных, кажется, еще в традициях слоноподобного советского кино, у нас попросту нет. С этой задачей мог справиться только он. И то, только благодаря хорошо спрятанному экземпляру вражеской техники. Поначалу Миша стучал по столу волосатым кулаком, стращал автоматом и даже грозился написать донос капитану. Но в кои-то веки Широков уперся как якорь в песок, итогом чего стал честно заработанный стакан удивительно прозрачной, но сильно отдающей ацетоном, жидкости. Жидкость была употреблена тут же – во-первых, очень уж хотелось попробовать, а во-вторых, дабы не создавать излишних соблазнов для набычившегося от такой необыкновенной наглости Миши.

Широков еще немного постоял под дверью, и, сделав напоследок несколько глубоких вдохов, ушел прочь.

Вскоре за дверью послышались уверенные шаги, Широков даже не успел прочитать на букву «М» маленький русско-английский карманный словарь, который всегда носил с собой. К этому тоже все давно привыкли, как и к вечным шуткам на эту тему. Особо эта книжица раздражала боцмана. Тот любил, несмотря на предупреждающую табличку на дверях девятнадцатого отсека, ввалиться в радиорубку без стука и громко, чтобы слышали вахтенные, вопрошал:

– Товарищ Широков! П-а-а-чч-чему у вас замечена книга на языке предполагаемого противника?

– Изучаю исчезающие языки, товарищ боцман! – неизменно отвечал Широков, пуча глаза и выражая тем самым самое искреннее служебное рвение.

Наконец дверь открылась, и в Красный уголок вошел капитан. Седые космы были смочены водой и гладко прилизаны, походка же была четкой и твердой, так что никак нельзя было и предположить, что этот же человек всего несколько минут назад валялся в постели в полнейшем дезабилье. Сейчас, когда он остановился под портретом Государя, было ясно, чей пример согревал его особистскую душу все эти годы. А фирменную улыбочку, одними уголками губ, прямо под рыбьим безжизненным взглядом, он, кажется, репетировал специально.

Небрежно перекрестившись, капитан прошел к своему, крайнему справа креслу, присел, и, включив маленькую, встроенную прямо в спинку кресла лампу, величественно кивнул.

Можно было начинать.

Широков бросил взгляд на лежащую перед ним газету, которая была прижата к столу толстым листом стекла. Поднимали стекло и переворачивали газету один раз в месяц, а всего газет было шесть. Еще в распоряжении лектора были несколько радиограмм, полученных двадцать лет назад, непосредственно перед Приказом. Но их моряки не любили слушать. В них уже отсутствовала та успокаивающая душу торжественность, которая в изобилии покрывала газетный лист. В радиограммах была лишь скрепленная ненавистью, как клеем, лаконичная нервозность, предваряющая Приказ.

Широков налил себе из стоящего на столе графина воды и промочил горло. Вода, конечно, была двойной дистилляции из опреснителя. Она была давно знакома, не могла удивить, не имела ни вкуса, ни запаха, ни цвета, но прекрасно выполняла свою функцию. Совсем как лежащий перед ним на столе текст, с крупным, зловеще черным заголовком «Хотят ли русские войны?».