Один день солнца (сборник)

Но тут, толкнув дверь, в кухню снова вышел Хуго. Вовка сделал вид, что наводит на припечке порядок; Костька как держал, так и опустил руку на чугунную плиту — опрокинул осторожно ладонь-лодочку над загнеткой. Сухие обрезки пирога снова утонули в золе.

Немец что-то буркнул и, покачав головой, жестом показал им отодвинуться, затем поддел ножом загнеточные круги и смел золу в топочный провал. В кухне повеяло легким винным духом, за дверью, скрывшей немца, послышался смех.

Вовка откинул дверцу плиты и стал шарить пятерней в ее зольном чреве. Обернувшись на стук комнатной двери, он увидел выходившего из зала обер-фельдфебеля — уже разбирался в званиях — с тарелкою в руке. На тарелке лежал кусок пирога. Немец был подвыпивший, веселый.

— Мутер там, у подруги своей, — замахал Костька рукой в ответ на его бормотанье. — Позвать, да? Сбегать?

— Я, я… — немец согласно кивнул и поставил тарелку на стол.

Он добавил что-то еще, указывая на пирог и на выход, откуда должна была появиться Ксения. Было ясно, что он говорил о ней. «Мутер… Ксэнья…»— эти слова от него уже слышали не раз, и сейчас они же мелькнули в его быстром разговоре.

За матерью идти не пришлось, она сама в сопровождении Нюрочки Ветровой тут же вернулась домой. Увидела тарелку с долей пирога, вся сжалась, покосилась недоверчиво на зальную дверь, за которой становилось все шумней, прошла, поддерживаемая товаркой, за печку. Повозились они там недолго — слышно было, Ленку в ее соломенную кровать укладывали, и Нюрочка вышла, сказала строго:

— Мать больная у вас, как огонь вся. Может, легкие продуло…

— К вам пошла — ничего не было, — сказал Костька.

Вовка подтвердил кивком, обронил какое-то слово — Нюрочка не расслышала, о другом думала: где доктора найти, кого призвать поглядеть горемычную подругу, в какой-то короткий час слегшую под сильным жаром.

— «Ничего не-е было…» — повторила она между тем Костькины слова — выходит, расслышала. — А ты смотрел на нее? Хоть раз взглянул на мать — как она себя чувствует? Погляжь, погляжь, как глаза блестят, слепому видно, что горит вся, а держалась — пока могла…

Нюрочка захватила пясткой сморщенные губы, постояла чуть, обдумывая что-то.

— К Мироновой бабке разве сходить? Посмотрит, даст чего…

— А когда же теперь? — Костька кивнул на маленькое кухонное окно. — Уже не успеете…

— Теперь уже до завтрева, это да, — вздохнула Нюрочка, понимая, что до запретного часа, когда, с наступлением сумерек, не позволялось появляться на улицах, ей уже не обернуться, не успеть к бабке в Прокуровку. — А вы ночью к Ленке почаще спускайтесь, — поглядела она на обоих, — дайте матери забыться чуток, не дергаться. Да качайте не сильно…

Нюрочка ушла. Тарелку с пирогом она оставила в спальне, где — одна безмятежно, вторая в тревожном забытье — притихли Ксения с дочерью. Костька собрался пойти за печку проведать мать и сестру, а заодно и решить судьбу пирога, уже определенную в мыслях, — разделить его на равные части и усладить наконец истомившуюся душу. От голода и ожидания ослабел живот, будто не стало сил держать его, как держится все тело.

Но опять распахнулись створки дверей — комната постояльцев высыпала в кухню сытый говор, пряный дух здоровой пищи, упругий напор веселья.

— Ксэнья?.. — позвал вышедший из зала обер-фельдфебель. В полутьме он пригляделся к лицам ребят и повторил: — Ксэнья? Ист зи хир?

В обеих руках немец держал по бокалу с вином.

…При свете коптилки он наклонился над кроватью и услышал частое дыхание Ксении. Голова ее была откинута на подушке, тонкое лицо, как и прикрытая одеялом грудь, едва заметно вздрагивало при каждом вздохе — частом и коротком. Рядом, в плетеной качалке, сопела дочь. Костька, шагнувший в запечье впереди гостя, выравнивал и уплотнял у окна завесь из старой отцовской шинели с отпоротыми и пришитыми к полам рукавами.

Немец опустил коптилку на табуретку, где пристроил до этого свои рюмки, и приложил ко лбу больной тыльную сторону кисти. «Ох-хо!»— произнес он негромко и отстранил руку. Покачав головой, вернулся в зал…

— Мам!.. А мам!.. — тронул мать за нагое плечо Костька.

Ксения открыла глаза, долго всматривалась в людей перед собою и тихо проговорила:

— Сынок… а Лена где?..

Она с трудом привстала — слабая рука утонула в подушке. За стеной было слышно, как кто-то играл на губной гармошке…

10

«В одночасье изменился норов», — думал о самом себе Егор Литков, размышляя о неожиданных обращениях своей загогулистой жизни. Давно ли любое слово, сказанное поперек, падало в душу, как камень в ручей, вспучивающий течение и прибавляющий напора? Давно ли — как к свежему воздуху — тянулась необузданная натура Егора ко всякого рода стычкам и сварам, норовя пролезть в самую гущу заварухи и навести там свой собственный суд?