Один день солнца (сборник)

— Лидушка, привычка. У вас вот все магазинное, а мне — укупишь ли? А огород — и зелень, и картошки сажаю ведра два-три. И Зинку снабжаю, и себе хватает до весны.

— А деревья? — Михаил произнес это так, словно очень жалко ему было, что у них-то с женой сад развести негде.

— И деревья, — согласилась Ольга. — Яблоки сушу, груши. И детям полезно — груша крепит хорошо, и витамины зимой.

Она подумала, что зря все-таки не привезла молодым и в этот раз вместе с вареньем сушеных яблок, — не пропали бы, употребили бы в дело.

— Да деревья-то уж застарели, — сказала она вслух. — Яблоня в дальнем конце ничего почти не дает, левый сук совсем высох. Спилить бы надо, я уже говорила Толику, да все как-то руки не доходят. А груша-то вымахала, сынок! Теперь уже не залезть… Одичала, правда, грушки маленькие — во! — Ольга показала долю пальца. — Ухаживать надо за всем, поливать, да уж силы не те. Разве натаскаешься воды?

— Все с угла? — Михаил вздохнул.

— С угла, два проулка… Так иногда намотаешь руки— думаешь, пропади оно пропадом!.. А нет, опять идешь.

— Огород и спас в войну, правда?

— Господи, да без него я и не знаю, что бы и было. Сад-то хулиганье обчищало: во, с голубиное яйцо завязь обрывали. Никак нельзя было уберечь. Я как-то надумала караулить, дак чуть самою не прибили — с железными прутьями лазили. Специально делали.

— Вот хамы!..

— Ай, сынок, все есть хотели…

— Значит — иди воруй?

— Да нет, это — конечно…

Ольга пожала плечами — не об этом, мол, речь — и развернулась к невестке:

— До войны-то у нас вообще не было огорода, один сад и трава. А в войну, в первую же весну, я сначала одну куртинку вскопала, потом вторую — так и подняла все под стволами. Потом и подсадила несколько корней, добыла в деревне, — ранетку, две вендерки…

— Я помню, — сказал Михаил.

— Да ты уже большой был, лет семь; конечно, должен помнить.

Минакова снова обдало теплом давнего прошлого, захотелось еще выпить — за тяжкое детство, за ушедшие годы. Он щелкнул пальцем по горлу, протянул руку к холодильнику: «Лида, ну что ты!» А матери сказал:

— Как выжили только…

— А так и выжили. Лежу ночью, думаю: а как же завтре-то, чем кормить-то буду? Все выменяно — и часы у нас были с кукушкой, и машинка ножная «Зингер», и вещи отцовские, что остались, — все снесли в деревню с Варей Грибакиной. За машинку два пуда хлеба дали, зерна и масла топленого. Да-а, дело было зимой, масло отпечатком так в тряпке и несла, помню. Ну, думала, заживем. А быстро все прибрали, мыши.

— Какие мыши?

— Да вы — мыши, какие же еще! Ты да Санька. Зинка еще только родилась. Цельный день могли хрупать, только давай.

Ольга приложила платочек к мокрому глазу, отняла, долго, будто не различая, смотрела на пятнышко просочившейся слезы.

— А как Варваре-то досталось, господи-и! Четверо малых ребят, Николай погиб еще раньше нашего отца. Ох, Варя… А всех выходила, всю жизнь на девок положила. Побиралась с ними.

— Побиралась?

— Дак а что же, куда денешься?.. Да и мы просили, сынок…

На какой-то момент в комнате словно что-то остановилось — движение воздуха, света или ход времени. Стало пусто и тихо. Но этот момент тотчас и миновал, жизнь текла, и Ольга все поняла. Было совестно — у Михаила осело лицо, попунцовели мочки ушей и у Лиды.

Краски голоса помутнели, словно высохла в них живая влага, и Ольге пришлось помолчать, продышаться. Испытание было предназначено, и надо было принимать его.

— В доме уже ничего не оставалось… Ну, там — вещи, из обстановки, что не понесешь. А я хоть и слабая была, но лицом сытая, щеки никогда не опадали. Мне кто подаст? А ты догадливый был, все понимал. Помню, скажу: иди, попроси, сынок. Ты пойдешь к дому, знал, что кому сказать, и несешь что-нибудь. А я-то радуюсь…

…«Мы вакуированные, шелон под бонбежку попал, всех убило, мы с мамкой одни остались…» — говорил Мишка, за несколько шагов до облюбованной избы настраивая голос, загоняя его под самое нёбо — чтобы было правдивее и жальче. Он и сейчас, вот сию минуту, по первому же желанию мог точно воспроизвести незабытые присловья из побирушьего псалтыря, обкатанного им на черствых деревенских душах. Они, оказывается, жили себе, скрывались в дальних темных закоулках памяти, и стоило только встряхнуться, смахнуть с них многолетнюю пыль, чтобы вновь ощутить их острый вкус…

«Всех убило, мы с мамкой одни остались…» — Минаков почувствовал, как дрогнуло что-то у него в горле, занялись внутренним звоном голосовые связки и губы послушно шевельнулись и округлились, чтобы дать волю звукам и словам…

— А как волки-то нас отрезали!.. Сынок! Горло-то ты как посадил?

Минаков молча смотрел перед собой, потом повернул к матери голову и запоздало закивал, хрипло произнес:

— Точно, точно…