Один год в Израиле

-- Понятное дело... -- покачивает головой Абрам. Я вспоминаю, что ждал он ее уже не в первый раз. Совсем недавно поехал за Ирой в назначенный час в музыкальную школу, где у ее учеников была репетиция перед концертом.

-- Ах, -- сказала мне в тот раз Ира, -- мой муж на меня рассердился, и я, в самом деле, виновата. Мы играли, играли, и я не заметила, что прошло два часа. Он ждал меня в машине.

В другой раз мы куда-то вместе едем, торопимся, экономим время. Ира говорит, что ей нужно заскочить в банк -- нет денег. Это недолго. Мы ждем десять минут, полчаса, Абрам вылезает из машины. Через две минуты возвраща? ется.

-- Что делать? -- покорно говорит он. -- Этому человеку надо помочь. Там такая история...

-- Но чем Ира может помочь? -- спрашиваю я, узнав очередную олимовскую историю.

-- Не знаю. Наверное, ничем. Но хотя бы выслушать, объяснить.

Мы ждем еще полчаса.

Ира с каким-то мужчиной показываются из-за угла, медленно двигаются по улице, останавливаются, говорят.

-- Иринька, ты идешь? -- доносится из машины устало-покорный голос Абрама. Он понимает, что ничего не может поделать со своей женой, и старается не дать себе закипеть.

-- ...Скажите, -- спрашиваю я Абрама, -- евреи с Востока, они чувствуют себя евреями?

Абрам дока в политике, в социальных вопросах, он все знает.

-- Конечно, -- говорит он. -- Они сохранили религию -- они чувствуют себя евреями. А как же?

-- Но разные этнические группы, все разное... Кроме религии.

-- Пожалуй.

-- Как же можно ожидать взаимопонимания и приязни?

-- Да, конечно, все это сложно. Но вы знаете, что здесь было в семидесятые годы, когда приехала наша алия. Здесь были демонстрации. Не давали селиться в новых домах. Возмущались: "Как олимы везут с собой машины?" Здесь тогда еще не было столько машин, сколько теперь. За эти годы многие выходцы с Востока разбогатели, в основном, на торговле, сейчас они ведут себя спокойнее, лояльнее.

-- Ничего себе лояльность! Даже до Москвы добрались, агитировали советских евреев -- не ехать в Израиль.

-- Что вы! Разве сравнить -- тогда силу применяли.

-- Ну вот, а вы говорите -- евреи.

-- Конечно, евреи. Просто другая ментальность. Ох, уж это модное словечко -- "ментальность"! Нет, этого мне никогда не понять: другая ментальность и -евреи.

...- Скажи, спрашиваю я у своего ульпановского учителя, -- ты учился и жил в общежитии с евреями не из Европы. Они чувствуют себя евреями?

-- Конечно, -- отвечает он. -- Почему нет? Мой ульпановский учитель живет здесь уже четверть века, приехал сюда с ребенком с Украины, родители до сих пор помнят украинский, а сам он говорит с нами на ломаном русском, знает и любит идиш, рассказывает, что в детстве пережил кошмар языкового барьера, насмешки одноклассников, сумел преодолеть себя и барьер. К концу шестого класса был в иврите уже сильнее аборигенов. На вопрос, какой же его язык родной, недоуменно отвечает:

-- Иврит.

Он высок, худощав, с птичьим лицом, в очках. Одет аккуратно. С виду интеллигентен, может, и в самом деле, интеллигентен, внешне он напоминает евреев, живущих в Европе.

-- Но есть в евреях с Востока эта извечная мятущаяся еврейская душа?

-- Зачем? -- удивляется мой учитель. -- Я тоже не думаю о смысле жизни. Я думаю о том, чтобы найти хорошую работу, купить книги. В университете я избегал курса философии. Я люблю историю, это конкретно.

Я вдруг замечаю, какие у него холодные глаза и твердые губы. По моим меркам на этом лице не должно быть холодных глаз.

Потом я рассказала ему об Але. О том, как ей трудно. И о том, что недавно она вдруг заявила:

-- Хочу виллу, машину и миллион в банке.

-- Значит, -- сказал мой учитель, -- она уже стала израильтянкой.

И это все? И это богоизбранный народ?

Они ходят по улицам, небрежно одетые, спокойные, уверенные, без вечной тоски в глазах. Эта тоска, сколько я помню, выдавала еврея. Или это только в галуте? А теперь мы должны обрести покой? Или нам опять суждено нести в себе тоску -- уже о другом?

В моей бедной голове все смешалось. Картины великих мастеров, с которых смотрят на меня глаза предков, лица титанов-творцов, моих соплеменников, поднявшихся над толпой и оставшихся живыми в своих творениях лица моих друзей-евреев из страны моего исхода. Все они отмечены духом. Я всегда ощущала неразрывную общность со всеми ими. Я не шагала по улице с плакатом, демонстрирующим мою национальность, но никогда не пыталась спрятаться, скрыть свою роковую принадлежность к еврейству. И прежде, чем возникал вопрос, я, предвидя его, говорила: "да". Мне всегда казалось, что я несу в себе всю боль и муку моего гонимого народа, и я должна беречь его высокий дух.

-- Ну да, -- скажут мне, -- будто не было среди евреев сапожников? Или жуликов?

Были, были. Есть. Но если и сапожник, он творец, служитель Музы. Был у моего мужа дядя, прошедший войну. В мирные годы он всю жизнь работал на обувной фабрике. Я познакомилась с ним, когда дядя был уже стар и слаб, а жена, как многие еврейские жены -- при всей их доброте -- шумна и криклива. И старик плакал:

-- Почему она кричит на меня: "сапожник"? Я модельщик!