Один год в Израиле

В Нацрат-Илите у меня живет другая подруга. Тоже олимка. И есть у нее старая мать. Ей много лет, больше восьмидесяти. Но когда уходит мать, даже старая, даже с испортившимся характером, это всегда горе. Дочь не хотела этого горя, она вызвала скорую помощь, когда матери стало очень плохо и, казалось, уже ничего не поможет.

-- Кто бы в Союзе, -- говорит подруга, -- возился с ней, да еще так, как возились здесь. Ей поставили кардиостимулятор. Несколько дней поддерживали сердце аппаратурой -- пока нельзя было ставить стимулятор: у нее была температура. И кому бы в голову пришло непрерывно делать анализы, чтобы определить, какой бактерией вызывается температура, чтобы убить эту бактерию? Старухе...

О! Я это хорошо знаю. В таком же возрасте умерла моя мама. С тяжелым сердечным приступом ее привезли в больницу ночью, и дежурный врач ее принял. А утром пришла заведующая отделением. Говорили, что она прекрасный спе? циалист. Может быть. Но дежурному врачу была выволочка. Я думаю, он уже не станет принимать старух, даже больных.

Маму быстренько выписали, она умерла. Возможно, ее часы уже пробили полночь, и она все равно умерла бы.

А здесь... Я видела это сама.

Мы шли по улице, было темно, холодно, сыро. Вдруг рядом резко затормозила машина, оттуда выпала немолодая женщина, стала кричать:

-- Помогите! Плохо!

Ее мужу, человеку пожилому, стало плохо за рулем. Я побежала к знакомым, что жили рядом -- позвонить, но телефон у них почему-то не работал, и скорую помощь я не вызвала, но минуты через три вернулась с валидолом и каким-то еще сердечным лекарством. Всего этого уже не нужно было. Пока я бегала, ктото высунулся из окна, понял в чем дело, вызвал скорую. Когда я пришла, крепкие парни дежурной скорой уже вытаскивали из машины на асфальт грузное тело. В ту же минуту подъехала еще одна скорая -- с бригадой врачей, их вызвали по рации. Мы смотрели, как человек пять или шесть, не теряя ни мгновения, колдовали над распростертым телом. У них все было под рукой, какие-то незнакомые нам приборы были подключены к проводкам, проводки прикреплены к телу больного. Наконец, мы увидели, как поднялся живот. Еще раз. Еще. Задышал. Мы облегченно вздохнули: может, спасут. Больного быстро и бережно положили на носилки, носилки -- в машину. Гудок. Маген-Давид, разрезая вечернюю темень, помчался в больницу.

-- Ну вот, -- сказал кто-то в толпе сострадающих, -- а у меня мать умерла в Минске потому, что сделали не тот укол. Чего-то там не было.

Еще там, в стране исхода, мы читали рекламу о распростертых объятиях, которые открывают новым репатриантам повсюду, в том числе и в поликлиниках. Не успеешь приехать, тебя сразу же обследуют, выявят, где хворь, будут лечить, чтоб был здоров. Стране нужны люди здоровые.

Кто откажется от такого комфорта? Тем более, что кто из нас грешит прекрасным здоровьем? И к тому же -- доктора, которого в Союзе называли както не очень эстетично, словно милиционера: участковый, здесь именуют любовно и интимно: семейный врач.

Измотанная скоропалительными сборами, дорогой и устройством, я пришла на прием к нашему семейному врачу. Его звали доктор Рубинштайн, и он говорил по-русски. Он сидел за своим столом, кругленький и лысоватый, брезгливо оттопырив нижнюю губу и потирая друг о друга небольшие кругленькие ручки.

-- Что вы хотите? -- спросил он меня, выдержав достаточно длинную паузу.

Но мне уже ничего не хотелось. Муж, зная мой характер и предвидя возможные осложнения, зашел со мной в кабинет. Он-то и ответил:

-- Ей нужно обследоваться.

-- Ax, -- сказал наш семейный доктор, еще больше выпятив нижнюю губу, -- вы все русские, чтоб вы мне все были здоровы, все хотите обследоваться. А израильтяне не могут из-за этого лечиться.

-- А вы -- израильтянин?

-- Я здесь семнадцать лет.

Все-таки он дал мне направление на кардиограмму. Но я была и в больничных делах сущей невеждой, не знала здешних порядков. Я зашла к медсестре, как и полагалось, ровно в восемь утра и подала направление, которое выписал мне вчера доктор, сидящий в кабинете рядом.

-- Паспорт, -- потребовала у меня медсестра.

-- Зачем? -- я не взяла паспорта.

Сестра гневно взглянула на меня, ничего не сказала больше и вышла в кабинет доктора Рубинштайна -- туда ведет дверь из ее комнаты. Они громко и бурно говорили на иврите, которого я еще совсем не понимала. Не глядя на меня, из другой комнаты, наш семейный доктор произнес:

-- Я вам всем, русским, русским языком говорил, что, когда вы идете в поликлинику даже только поздороваться с доктором, все равно берите с собой паспорт.

Я вышла в коридор. Я больше не хожу к врачу. Мы привезли с собой много разных советских таблеток, потом нам прислали еще. Пока -- слава Богу.

Может быть, нам просто не повезло с семейным врачом. Я знаю, что могу отказаться от доктора Рубинштайна и выбрать себе другого семейного врача. Говорят, есть внимательные. Может быть, когда-нибудь я так и сделаю.

...Я слышу по русскоязычной радиостанции (идет беседа со слушателями), рассказывает какая-то женщина: