Один год в Израиле

Его зовут Рэувен. Но мы зовем его Рубэн -- нам трудно еще произносить имена на ивритский манер. И, конечно, он не говорит по-русски ни слова. Иногда мне кажется, что этого не может быть, он не может не знать русский. Мы вполне могли бы встретить в Москве или в Киеве этого сероглазого светлокожего седеющего мужчину. И при встрече вместо "Ма шломэх?" он должен спрашивать меня: "Как поживаешь?"

Но нет. Он из Венгрии, знает идиш, но его язык -- иврит. На этой земле он уже сорок пять лет. За его плечами Матхаузен и все, что выпало на долю алии сороковых.

Мы немного знаем немецкий -- учили когда-то в школе, а значит, чуть-чуть понимаем идиш. Но, в основном, мы объясняемся на пальцах и понимаем друг друга. Или думаем, что понимаем. Обсудив какую-то проблему, мы улыбаемся друг другу в знак того, что пришли к соглашению. Но проверить, пришли ли, невозможно.

Правда, есть доказательства понимания. Когда мы забегаем к Рубэну в гости и он спрашивает: "Кофе? Чай? Водка?", то никогда не перепутает, принесет, что выберешь. Он вообще очень гостеприимен и радушен, встречает нас так, будто мы принесли в его дом благословение.

Нам нравится Рубэн. По-моему, он вообще не может не вызывать симпатии, но для нас он человек замечательный еще и потому, что это был первый израильтянин, протянувший нам руку помощи. Хотя о помощи мы не просили. Мы вообще стараемся не жаловаться и никого ни о чем не просить. Мы все, все пятеро. В нас все равно сразу узнают олимов, но мы не хотим вызывать жалость. Пусть нас не жалеют. У нас все нормально.

Впервые мы увидели их на углу нашей улицы -- Рубэна и его жену Эстер, женщину моложавую, элегантную, одетую по-европейски аккуратно (о, эти местные наряды женщин! Она идет на работу, а впечатление такое, что только встала с постели). Познакомились, разговорились. С олимами знакомятся запросто: "Откуда? Давно? Кто по профессии?"

Через час после того, как мы попрощались, в нашу дверь постучали, и мальчишка передал огромный пакет лимонов и грейпфрутов. Потом мы узнали, что собрали их для нас с деревьев в своем дворе.

День спустя Рубэн пришел к нам сам. Ходил по комнатам, осматривал нашу квартиру, горестно качал головой, прикладывая руку к щеке, цокал языком и пожимал плечами. Мы сказали ему по-немецки, а затем написали на бумажке, сколько мы платим за такую невозможность, эта цифра в сочетании с тем, что он видел, вызвала в нем возмущение.

-- Пятьсот долларов, пятьсот долларов, -- повторял он. -- О, майн гот!

Мы были с ним согласны, но что мы могли сделать? Рубэн ушел и вернулся через полчаса, принес ящик с инструментом и электрическую дрель. Он повозился в нашей душевой, почистил и починил слив, закрепил трубы, чтоб не болтались.

-- Ну вот, -- потрогал, проверил, -- теперь порядок.

Через день он привез нам оконное стекло и вставил его вместо пленки, которой Володя, чтоб не дуло, затянул окно, где стекла не было.

В нашей семье мужчины не из тех, кто не умеет забить гвоздь. Отнюдь. Но весь инструмент остался по ту сторону границы. Там же осталось и умение ориентироваться в окружающем пространстве. Где купить стекло? И сколько оно стоит? Пока потерпим с пленкой.

Но стекло вставлено. Теплее -- ив комнате и на душе. Спасибо Рубэну.

У нас не было не только инструмента. Мы собирались поспешно, багаж не отправляли, в чемоданы сложили только постели и одежду. Кухонная утварь осталась там, в стране исхода. Нам говорили (ох, уж эти евреи, они все знают!), что в Израиле все стоит гроши. Зачем тащить с собой кастрюли и сковородки? Но первое же знакомство с ценами на посуду привело нас в уныние. Мы не могли позволить себе купить посуду.

Рубэн осмотрел нашу кухню Вскоре он принес нам большой пакет с кастрюлями, старенькими, но до блеска вычищенными. Он собрал их, наверное, у своей многочисленной родни. Мы могли бы почистить их сами и все равно были бы ему благодарны, но Рубэн не мог оскорбить нас грязной посудой. Наверное, это сделала его элегантная строгая Эстер.

Среди принесенной утвари было уже забытое в Союзе с послевоенных времен чудо, кастрюля в виде кольца, в которой пекут пироги. Мы с Алей тут же принялись стряпать.

Телевидение показывало голодающих олимов, в самом деле, в ту зиму было много попавших в беду матерей-одиночек, больных и слабых людей, которые жили впроголодь.

Рубэн не мог спросить нас, не голодаем ли мы, наверное, не только из-за языкового барьера, скорее всего из чувства такта. Он принес нам пакет со снедью, среди прочего там лежала большая лоснящаяся курица. Принес, коротко улыбнулся, сказал что-то на идиш и ушел -- много дел.

Мы смотрели на курицу, и хотелось плакать. Мы нормально (пока) питались, иногда покупали кур. Как ему объяснить, что не надо нам приносить еду?

-- Ничего, -- сказала Ирина, -- когда-нибудь я тоже смогу кому-нибудь помочь, кому это будет нужно.

-- Купить курицу? -- спросила я, чтобы шуткой сбить готовые брызнуть слезы.