Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе

При этом мне знакомы негативные разновидности гордости – гордыня, которая держит внутренний мир под замком и не дает показывать людям свои чувства. Не замечать трудностей. Смотреть вперед и двигаться дальше. Сохранять самообладание. Это помогает держаться на плаву в сложных ситуациях – во всяком случае, так я себе говорю. Но такое поведение постепенно превращается в тесную вторую кожу. Становится все труднее признаваться себе в чувствах, которые испытываешь, и все легче – вытеснять их. И то, о чем ты на самом деле знаешь, но знать не хочешь, продолжает накапливаться, причем настолько, что груз этого знания причиняет боль.

Неужели я слишком горд, чтобы признаться себе: жизнь в одиночестве дается мне гораздо труднее, чем кажется? Что, если я страдаю от этого больше, чем признаю, и на самом деле хочу чего-то другого? Другими словами, не гордость ли мешает мне признать, что иногда я чувствую себя одиноким?

В очередной раз перелистывая любимые книги, я натыкаюсь на подчеркнутые места. «Сейчас ему кажется, что он в большей степени пишет без прикрытия… Он признает это без самодовольства, каким нередко сопровождаются декларации независимости, и без показной печали, с какой признаются в своем одиночестве»[20]. Это цитата из автобиографической книги Ролана Барта. Подчеркнул я эту фразу, видимо, уже давно, однако такое ощущение, будто читаю ее впервые.

В размышлениях Мэгги Нельсон о конце любовного романа и силе притяжения синего цвета мне попадается следующее предложение, выделенное бледным неоново-розовым: «Я пытаюсь, и уже давно, найти достоинство в одиночестве. Мне дается это с трудом»[21]. Рядом с выделенным фрагментом стоят три восклицательных знака. Похоже, когда-то я увидел себя в лаконичной мысли Нельсон. Так ли это сейчас?

И, наконец, обратившись к эссе Маргерит Дюрас «Писать» об одиночестве писателей, нахожу следующий пассаж: «Оказываясь один, тут же погружаешься в неразумие. Вот во что я верю: человек, предоставленный самому себе, всегда отмечен безумием, поскольку ничто не защищает его от приступа собственного бреда»[22]. Когда я читаю эти строки, мое сердце бьется чуть быстрее. Непроизвольные волны узнавания, бьющиеся о толщу сопротивления. Сохранять самообладание, смотреть вперед.

Если честно, мне не хотелось ехать в Швейцарию. Один из отелей в Люцерне пригласил меня на трехнедельную резиденцию. Немного подумав, я согласился. Мне нужно было время для письма, я еще не бывал в окрестностях Люцернского озера, а сама идея вырваться из серого берлинского января казалась благодатной. Но теперь мне уже не было до этого дела. Мне не хотелось ни встречаться с людьми, ни даже выходить из квартиры.

Идея резиденции привлекла меня еще и потому, что несколькими месяцами ранее я прочитал роман Аниты Брукнер «Отель “У озера”», очень мне полюбившийся. Мой друг-британец испытывал похожие чувства, и мы не уставали обсуждать эту книгу начала восьмидесятых. Эдит Хоуп, автора любовных романов из Лондона, друзья на неопределенный срок отправляют в элегантный старомодный отель на озере Леман, чтобы помочь покончить с рискованной и непристойной связью с женатым мужчиной. В центре этой удивительной книги, перечеркивающей привычные романтические нарративы, стоит осмысление героиней своего социального статуса одинокой женщины на пороге сорокалетия. Не могу объяснить, почему меня, гомосексуала, так впечатлил этот роман. Возможно, потому, что, обладая столь мрачной сердцевиной, он с невероятно тонким юмором обыгрывает многослойность изоляции от общества, основанного на институте брака. Вопреки всем проявлениям слабости и печали, Эдит – чрезвычайно сильный человек. Она в итоге создает собственное пространство в обществе, где ей было уготовано лишь тесное местечко. Меня это вдохновило. И я все время думал о жизни Эдит в элегантном отеле, о большом швейцарском озере и о заснеженных горах на горизонте.

Мне всегда нравилась Швейцария. Один-два раза в год я бываю в Цюрихе по работе. В Женеве я написал несколько глав второй книги. Одно лето я провел в Лозанне с Давидом, моим бывшим спутником жизни. Другой мужчина пару лет спустя пригласил меня в Санкт-Мориц, где мы пробирались по снегу на ужин в дом коллекционера, в гостиной которого висела самая большая картина Баския, которую я когда-либо видел. В Базеле я писал о художественной ярмарке, а в Вале – выступал на литературном фестивале.

Иногда эта страна казалась мне воплощением рекламных обещаний, завораживавших меня по телевизору в детстве, которое пришлось на восьмидесятые. Все такое чистое и в достаточной мере прогрессивное, все излучает упорядоченный лоск благосостояния. Так мне казалось, хоть я и понимал, что поддаюсь совершенно недопустимой идеализации.