Один из лучших дней

Оксана глядела на спокойную равнодушную воду, в которой играли солнечные блики…

– Николай, что ты обо мне знаешь?

– То, что до меня было, меня никак не касается. – Николай ответил спокойно, уверенно и продолжил как о деле, давно решенном: – Продадим все, уедем в Судимир, у меня там двоюродный брат, давно приглашал. Там природа красивая и климат теплее. Аисты живут прямо на крышах. Аистов видала?

– Аисты… – растерянно повторила Оксана.

Подбежали дети, размахивая сосисками на прутах.

– Мама, мама! – прыгая, кричал Сашка.

– Мама! – подхватила Галинка.

– Мама? – Оксана запнулась.

Николай заплакал, отвернулся, закрыв лицо рукавом.

Поезд тянулся сквозь ночь медленно, вяло, то и дело запинался на маленьких станциях, где чужие голоса непонятно гундели в микрофон. Тогда в окно проникал мертвенно-бледный свет, вырезая в сумраке купе силуэты спящих.

Они уже считались одной семьей. Хотя Оксане было все равно, как там сложится дальше. Из прошлой жизни был только Сашка, да и тот носил теперь новую фамилию: так захотел Николай.

Сна не было, едва набегавшую дрему всякий раз прерывали гнусавые голоса.

Оксана путешествовала очень редко, а последние лет семь – после первого замужества – вообще не выезжала из города. Она почти забыла, как это – ехать в поезде. В голову лезли пустые мысли: хорошо ли спрятаны деньги, не протухнут ли котлеты в мешке. Потом, из-под вороха пустяков, все-таки проклюнулось то самое, страшное…

Она лежала, уставившись в темноту, и думала, а вдруг мертвые все-таки чувствуют – там, в земле. Видят такую же темноту, ощущают шевеление червей в собственном теле, слышат медленное тление плоти… Разве может кто-то знать наверное, что это не так?

Незаметно в ее распахнутые глаза затек рассвет. Поезд медленно плыл в тумане раннего утра, но уже можно было заметить, что пейзаж в окне изменился. Исчез обычный придорожный мусор, домики сделались аккуратные, обсаженные яркими большими цветами. Леса почти не было, но потянулась геометрия полей – золотых, бурых, зеленых… Оксана смотрела во все глаза, едва сдерживаясь, чтобы не разбудить детей, показать им. Теперь она боялась только, а вдруг это чудо развеется и начнется прежняя серятина сараев и покосившихся крыш?..

Состав сделал заворот, показав в окно собственный хвост. На хвосте его прилепилось огромное алое солнце. Потом хвост пропал, и осталось одно только солнце. На него еще не больно было смотреть, притом оно не багрило небо, но висело в утренней серой рогожке четкое, будто вырезанное по циркулю… Состав вроде еще замедлил ход, и тут в окно медленно, торжественно вплыла громада сухого дерева – почти без коры, которое простирало голые сучья небу, как будто исполинская рука выдернулась из земли… На этой серо-голой руке застыли большие птицы. Оксане показалось так, что они будут в рост человека. Алые их клювы покоились на гордо выпяченной груди, сильные спины дышали спокойствием, миром… Птицы лениво наблюдали за ходом состава, ничуть не тревожась от вторжения людей… Аисты? Да неужели на свете еще существуют аисты?

– А-а… – Оксана произнесла вслух. – Аисты!

Аисты являли себя еще несколько раз за утро. Они уже не казались Оксане такими большими. Исказила ли силуэты тех, первых, призма рассвета, либо они действительно относились к какой-то особой породе… Оксана так и не поняла. А может, просто глаз замылился быстро, ослеп на чудо.

Проводник объявил: «Суди-мир», – с расстановкой, с непонятной такой интонацией, которая заставила вздрогнуть. Она наконец-то прочла название: Суди мир! Господи, суди мир! Или, может быть, так: Суди, мир! То есть суди меня, мир!

И что предпочтительней – суд мирской или Божий, – Оксана не знала.

В Судимире их ждал дом, купленный на деньги от двух квартир. В доме было пять или шесть больших комнат и еще какие-то закутки, комнатенки… Оксана бродила по дому в невозможности определить для себя место. Она никак не могла понять, что этот дом – ее дом, и что почему-то ничего страшного не случается с ней. Напротив, жизнь каким-то чудесным образом повернулась. Но почему? За что? Или тем горче будет расплата?..

Николай устроил ее работать учительницей младших классов. Просыпаясь всякое утро, Оксана думала так, что она участвует в каком-то спектакле, где ее заставляют представлять других женщин: жену Николая, мать Галинки, учительницу… Какое право имеет она входить к детям в класс? Однако все реже и реже задавала она себе этот вопрос. Вернее, даже не она сама-нынешняя, но какая-то иная, бывшая Оксана, от которой осталось теперь только имя. Да и оно выросло, удлинилось отчеством: Оксана Степановна. Так обращались к ней и ученики, и соседи. И как-то тихонько, подспудно, прокрался в ее мысли другой въедливый вопросик: ну не окажись она тогда в том злополучном месте на берегу – а?..

К зиме с Оксаной что-то неладное стало твориться. Вечером болела голова, аппетита не было никакого, вид манной каши почему-то вызывал тошноту. Она еле-еле дотягивала положенные часы уроков. Может быть, все же сказалась перемена климата?