Один из многих на дорогах тьмы…

Тишина подошла и наклонилась, положила руки ему на лицо, и опять колесо, оно катится мне навстречу: колесо из огня, колесо из звёзд; тяжело проминая мякоть тьмы, оно катится на меня, и беззвучный стон — это те, кого оно раздавило, и сейчас… боль! боль! жуткий треск раздираемой плоти, а когда оно прокатилось по мне, я поднял голову и засмеялся. Я — раздавленный, я — убитый, всё равно я смеюсь над тобой! И тогда оно зашаталось, накренилось… нет, оно катится дальше, но когда-нибудь, может быть…

Снова шаги — там, за дверью; он недовольно открыл глаза. Темнота. Да, успело стемнеть, мне не долго осталось, подумал он, да и то норовят отнять.

Грохот засовов, ржавый возглас замка, дымный свет в глаза; он поморщился, щурясь, вгляделся. Тучный мужчина в расшитой хламиде, а при нем двое в чёрном и с факелами в руках. Не наигрались со мной, что ли?

Он невольно проверил тело — больно, но уже кое-что смогу. И подумал: тоже неплохо. Если они за меня возьмутся, им придётся меня убить.

— Энрас! — позвал его главный. — Энрас!

Он не ответил. Глядел в упор и молчал.

— Энрас, ты что, не узнал меня?

Забавно было бы, если бы узнал.

— А зачем мне тебя узнавать? — спросил он спокойно.

— Энрас, — сказал тот с тревогой. — Это я Ваннор, разве ты не помнишь меня?

Обрюзгшее пористое лицо, безгубый рот, а глаза в порядке. Поганый тип, но не глуп и не трус. И тоже боится…

— А чего мне тебя помнить? Я думал мы попрощались.

Ваннор рявкнул на провожатых, они сунули факела в гнёзда, и теперь мы вдвоём — я и враг. И бодрящая радость: не знаю, как там ваш Энрас, ну, а я тебе покажу.

— Энрас, — вкрадчиво начал Ваннор. — Ты полон ненависти, и это печально, ибо завтра дух твой должен расстаться с плотью. Сумеет ли он, отягощённый, покинуть эту юдоль скорбей?

— Сумеет, — сказал он спокойно. — Со своим духом я разберусь. К делу!

Ваннор молча глядел на него. Глядел и глядел, сверлил глазами и, наконец, сказал без игры:

— Ты знаешь, зачем я пришёл.

— Можешь уйти.

— Раньше ты был разговорчивей.

Врёшь, подумал он, главного он не сказал.

— Ладно, — сказал Ваннор, — ты меня ненавидишь. Но ведь то, что не хочется подарить, можно продать. Только одно слово, только «да» или «нет», и ты получишь лёгкую смерть! — и опять этот странный, перепуганный, жаждущий взгляд.

— Лёгкая смерть? Это немного меньше боли? Нет, мне уже всё равно.

— Завтра ты пожалеешь, потому что это не так больно. Это очень противно, Энрас. Гнусная, позорная смерть…

— Люди — странные твари, Ваннор. Иногда они почитают именно тех, кто умер позорной смертью.

— Ну, хорошо, — сказал Ваннор, — видит бог, я этого не хотел! Ты сам заставляешь меня. Аэна…

Снова он впился глазами в его глаза и отшатнулся, увидев в них только тьму.

— До сих пор я щадил её, Энрас, но ты знаешь, что я могу!

— Догадываюсь, — спокойно ответил узник, — и мог бы сказать, что и это уже всё равно. Нет, — сказал он, — врать я не стану. Просто не могу верить твоим обещаниям, раз не могу заставить тебя выполнить их.

— Я поклянусь! — воскликнул Ваннор. — Перед ликом Предвечного…

— Ты врёшь не в последний раз. Хватит, Ваннор! Ты ничего не выгадаешь, если замучишь Аэну. Даже не отомстишь, потому что я не узнаю. Уходи. Нам не о чём говорить.

— Ты должен сказать! Не ради меня… Энрас, ты сам не знаешь, как это важно! Дело уже не в тебе…

Он усмехнулся. Улыбался разбитыми губами и глядел в это смятое страхом лицо, в эти жаждущие глаза.

— Должен? Это ты мне кое-что должен, Ваннор, — и не мне одному. — Ничего, — сказал он, — когда-нибудь ты заплатишь. А это я оставляю тебе. Думай.

— Энрас!

— Уходи! — приказал он. — Не мешай мне спать. — Закрыл глаза и отвернулся к стене. Легко не выдать тайну, которой не знаешь. А любопытно бы знать, подумал он.

…Сухой горячий воздух песком оцарапал грудь, короткою болью стянул пересохшие губы.

Его не тащили — он сам тащился: хромал, но шёл — и серое душное небо качалось над головой, виляло туда и сюда, цеплялось за чёрные крыши.

На редкость угрюм и безрадостен был этот мир, с его побуревшей листвою, с пожухшей травою, с безмолвной, угрюмой толпой, окружающей нас. И те же молящие, ждущие, жадные взгляды — они обжигали сильней, чем удушливый воздух, давили на плечи, как низкое, душное небо — да будьте вы прокляты, что я вам должен?

И только одно искажённое горем лицо мелькнуло в толпе, усмирив его ярость. Значит, Энраса кто-то любит. Хоть его…

Он не терпел, чтобы его провожали — ведь провожают всегда совсем не его, но почему-то сейчас это было приятно. Так одиноко было идти сквозь толпу в этом высасывающем, удушающем ожидании.

Толпа раздалась, пропуская его к помосту, и он усмехнулся: и тут колесо! Не очень приятно, но тоже не в первый раз…

Его потащили наверх, и он двинул кого-то локтем — без зла, просто так. Нет! Потому, что стражники тоже молчат, ни слова за всю дорогу. Он глянул и сразу отвёл глаза. Все то же. Мольба и страх. И когда он возник на верху, толпа не ответила рёвом. Просто лица поднялись вверх, просто рты приоткрылись в беззвучном вопле. Да или нет? Скажи!

Да что вам сказать, дураки? Откуда я знаю?