Один из нас

- Ну ладно, аллах с ними, - сказал я так, будто кто-то в чем-то был виноват перед нами.

Может, час, а может, и два прошло, как и я по примеру Коли, отвергнув новогоднюю ночь, повесил на спинку стула брюки с никому теперь не нужными стрелками и улегся в постель. Изредка обмениваясь случайными словами, мы читали и думали каждый свое. И вдруг приотворилась дверь, и сначала показалась голова, а за ней и весь человек - странный, обледенелый, увешанный ледяшками. Видно, долго шел он под снегом, а поднимаясь по лестнице на шестой этаж, стал оттаивать, и тающий снег повис ледяными комочками на ворсинках лыжного костюма и вязаного шлема.

- Витя! - в один голос воскликнули мы после минутной немоты и удивления.

И хотя, страшно обрадованные, мы весело кричали, суетливо одевались и обнимали холодного, ледяного Витьку, а он, довольный и заметно смущенный, улыбался, было во всем этом что-то тревожное и даже жутковатое. Витя Ласточкин - и этот костюм, перехваченный солдатским ремнем, и этот шлем, и эта новогодняя ночь! Мы шумели:

- Какой ты! Прямо совсем не такой. Ну просто не узнать!

Предлагали раздеться, а он отбивался:

- Да нет, ребята, я на минутку.

И все это время где-то под спудом, на самой глубине, немо стояло слово "война". И сам Витя - вроде вот он, можно потрогать, обнять, и в то же время он уже не здесь, а там где-то, за снежными ночами, на войне. И это подспудное одержало верх и заставило нас притихнуть, посерьезнеть.

- Я на минуту, попрощаться, - повторил Витя, грустно улыбнувшись. - К пяти надо быть в эшелоне.

- А как же мы? - спросил Коля.

- Знаете, ребята, не всем же ехать, - туманно объяснил Витя. - Ух ты, наследил я вам, - сказал он, размазывая тяжелыми ботинками лужицу под ногами.

Потом оглядел нашу комнату и, спохватившись, спросил:

- А где же Юдин, Дрозд? На елке? Ну, привет им.

- Витя, ты даже не старшекурсник. Ну, Зиновий Блюмберг. Он - старше. А как же ты?.. - настойчиво допытывался Коля.

- Ну, я... - он сделал паузу, - я как член вузкома. - Витя старался и говорить и вообще держаться как можно скромнее, обычнее, но это у него не получалось. Значительность и необычность положения, в котором он находился, переполняли его чувством достоинства и радости. И он не мог скрыть от нас этого... - Вы знаете, хлопцы, мне просто повезло. Ребята поддержали, - признался он с таким видом, словно получил неожиданное поощрение. Мы собрались и вышли вместе. Бушевала метель. Пробиваясь сквозь снежный ветер, мы проводили Витю до трамвайной линии. Было уже поздно, трамваи не ходили. Он посмотрел вдоль белой улицы на мутные фонари, вокруг которых завивалась кольцами вьюга, и сказал:

- Да, действительно... Ну, хлопцы, я пошел.

- Не заблудись, Витя! - крикнул я вдогонку.

И, уже почти неразличимый, он отозвался:

- Что вы, ребята. Я же солдат!

Сначала мы стояли заносимые снегом. Потом долго-долго шли домой.

- Скажи, а могут убить Витьку? - спросил Коля.

- Не знаю, - ответил я.

Потом опять шли молча. Потом Коля сказал:

- Какая подлость!

- О чем ты?

Но он продолжал свое:

- Как это подло - умереть! Это невозможно!

13

Нет, Коля. К сожалению, это возможно, - говорю я теперь, двадцать лет спустя. И ты в эту минуту не можешь ни возразить мне, ни согласиться со мной. Я смотрю на твою маленькую фотографию со студенческого билета, и все кажется мне, что вот раздастся звонок и мой сын радостно объявит:

- Папа, дядя Коля пришел!

Да какой же он дядя? Каштановая челка, как у моего Сашка, уши торчат в стороны, как самоварные ручки...

Дядя Коля... Я-то уж привык к "дяде", давно привык. Но дядей Колей... тебя?.. Не могу. Не получается.

Я сижу сейчас за письменным столом. Передо мной... Помнишь снежное поле под Малоярославцем?.. Так вот, передо мной, как то снежное поле, белый лист бумаги. Я сижу перед ним и думаю и пишу. А за окном течет река жизни. Я пишу о том, что было когда-то и чего никогда уже не будет. И чем больше я сижу у этого снежного поля, тем чаще мне кажется, что вот-вот откроется дверь и ко мне войдешь ты. Но войдешь, конечно, не дядей, а тонкошеим парнишкой с теплыми своими глазами. Войдешь и скажешь:

- Что с тобой? Ведь я бы мог и не узнать тебя, ты же совсем седой! Может, пережил что?

- Да нет, - отвечу, - ничего особенного. Просто давно не виделись, двадцать лет. А ты все такой же. Мальчишка. Хотя что ж удивляться - die Toten bleiben jung...*

_______________

* Мертвые остаются молодыми... (нем.)

- А это уж как водится, - ответишь ты и улыбнешься милой своей улыбкой.

И я начну рассказывать тебе о последних новостях, о спутниках, космонавтах, об атомных бомбах, о Наташке... Изредка мы встречаемся с ней. А недавно даже были в одной поездке. Она давно меня просила об этом. Потом покажу тебе из окна одиннадцатого этажа - я живу на Ленинских горах в большом четырнадцатиэтажном доме, - покажу тебе нашу Москву. Отсюда она как из кристаллов сложена - такая игрушечная, и огромная. По ее каменным кубикам мягко скользят тени, а белые высотные здания омыты солнцем и кажутся невесомыми...