Один из нас лжет

– Сегодня. Школа прислала письмо. – Я смотрю на часы микроволновки. – Примерно через полчаса.

Она резко поднимает брови.

– Ты должен пойти, Нейт. Это будет правильно. Почти его память. Это, кстати, будет полезно для снижения посттравматического эффекта.

– Спасибо, не хочу.

Она прокашливается и сурово смотрит на меня.

– Сформулируем иначе. Ты пойдешь на эти чертовы похороны, Нейт Маколи, или в следующем рапорте я не буду смотреть сквозь пальцы на твои пропуски занятий. Я поеду с тобой.

Вот так я и оказался на похоронах Саймона Келлехера со своим куратором из полиции.

Приезжаем мы поздно. Церковь Святого Антония уже битком, и мы едва находим место на последней скамье. Служба еще не началась, но разговоры стихли, и когда сидящий перед нами старик кашляет, по всей церкви разносится эхо. Запах ладана возвращает меня в среднюю школу, когда мама каждое воскресенье возила меня к мессе. С тех пор я ни разу не был в церкви, но здесь ничего не изменилось: красные ковры, блестящее темное дерево, высокие цветные витражи. Отличие только одно: здесь сейчас полно копов.

Они не в форме, но я их вычислил. И Лопес тоже. Постепенно некоторые начинают поглядывать в мою сторону, и у меня возникает параноидальная мысль, что Лопес заманила меня в ловушку. Но на мне ничего нет, так чего они пялятся?

И не только на меня. Я вижу, как они смотрят на Бронвин – она сидит в передних рядах с родителями, на Купера и ту блондинку – она устроилась в середине, с подругами. У меня начинает неприятно покалывать затылок. Тело напрягается, готовое метнуться, но Лопес кладет ладонь мне на руку. Она ничего не говорит, но я остаюсь сидеть.

Некоторые толкают речь – я никого не знаю, кроме этой готской девицы, которая всюду таскалась за Саймоном. Она читает какое-то странное раскатистое стихотворение, и голос у нее все время дрожит.

Умирает прошедшее, и настоящее с ним, –
Я собой их заполнил и опустошил,
А ныне собой заполняю ближайшую щель в грядущем.
Ты, кто слышит меня! Тайной ли хочешь со мной поделиться?
Неотрывно смотри мне в лицо, пока воздух ночной я вдыхаю
(Только будь честен – ведь нас никто не услышит,
я же с тобою
Могу провести лишь минуту).

Противоречу ль себе я?
Да пусть его – хоть бы и противоречил.
(Ведь я так огромен – в себе я вмещаю столь многих)…

Ты успеешь ли высказать все, пока не отправился в путь я?
Или заговоришь, когда будет уж слишком поздно?..

Словно ветер, я улетаю, и белые кудри волос развеваю
Вослед уходящему солнцу,
Плоть морскими волнами вздымаю, пластаю кружевом пены в прибое.

Липкой грязи себя завещаю – и да прорастут сквозь меня
Мои любимые травы,
Если вновь повидаться захочешь, ищи меня
Под каблуками своих сапог.

Ты, конечно, меня не узнаешь, не услышишь беззвучного слова,
Но я все равно одарю тебя добрым здоровьем,
Крови ток укреплю и очищу.

Если же сразу меня отыскать не сумеешь – не оставляй попыток;
Нет меня здесь – ну, а ты поищи там и сям.
Помни: где-нибудь все же стою я, тебя ожидая.[3]

– «Песня о себе», – говорит вполголоса Лопес, когда девушка замолкает. – Интересный выбор.

Снова звучит музыка, потом опять чтение, и наконец все заканчивается. Священник сообщает, что похороны будут закрытыми – только для родственников. Меня это устраивает. Мне никогда в жизни не хотелось так откуда-нибудь смыться, и я готов стартовать раньше, чем процессия пройдет по проходу, но Лопес снова кладет ладонь мне на руку.

Группа старшеклассников выносит из дверей гроб Саймона. За ними пристраиваются человек двадцать в темном, в конце – мужчина и женщина, держащиеся за руки. У женщины тонкое треугольное лицо, как у Саймона. Она смотрит в пол, но, когда проходит мимо нашей скамейки, встречается со мной глазами – и не успевает подавить яростный всхлип.

Проходы заполняются людьми, кто-то боком продвигается к нам с Лопес. Это коп в штатском, пожилой мужик со стрижкой ежиком. Он улыбается, будто мы с ним знакомы.

– Нейт Маколи? – спрашивает он. – У тебя найдется пара минут, сынок?