Один из нас лжет

– Поздно уже, – говорит она укоризненно.

– Ты уже спала?

– Нет, – признается она. – Не могу.

– И я тоже.

Какое-то время мы молчим. Я лежу, растянувшись на кровати с парой тонких подушек под спиной, глядя, как на экране застыли написанные иероглифами титры. Потом выключаю фильм и прокручиваю список каналов.

– Нейт, ты помнишь день рождения Оливии Кендрик в пятом классе?

Помню. Последний день рождения, на который я ходил в «Сент-Пие», пока папаша меня оттуда не забрал, потому что мы не могли больше оплачивать учебу. Оливия пригласила весь класс и устроила «охоту на мусор» у себя во дворе и в лесу прямо за ним. Мы с Бронвин были в одной команде, и она отгадывала подсказки так, будто это ее работа и она жаждет повышения. Мы выиграли и получили впятером подарочные карты ай-тюнс на двадцать долларов.

– Ага.

– Мне кажется, что тогда мы с тобой разговаривали в последний раз.

– Может быть.

Я помню лучше, чем она, наверное, думает. В пятом классе мои друзья стали замечать девчонок, и в какой-то момент все завели себе девушек примерно на неделю. Глупые детские игры, когда он куда-нибудь ее приглашал, она соглашалась, а потом они друг друга не замечали. Когда мы ходили по лесу за домом Оливии, я смотрел, как передо мной прыгает конский хвост Бронвин, и думал, что бы она сказала, если бы я попросил ее быть моей девушкой. Но я этого не сделал.

– А куда ты делся после «Сент-Пия»? – спрашивает она.

– В «Грейнджер».

«Сент-Пий» был до восьмого класса, так что я не учился с Бронвин в одной школе, пока не попал в старшую. К тому времени она уже стала законченной карьеристкой.

Бронвин молчит, будто ждет от меня продолжения, потом тихонько смеется.

– Нейт, зачем ты мне звонишь, если собираешься на все давать односложные ответы?

– Может быть, ты задаешь не те вопросы?

– О’кей. – Снова пауза. – Это правда?

Мне не надо спрашивать, о чем она.

– И да, и нет.

– А конкретнее?

– Да, я продавал наркотики, находясь на испытательном сроке за продажу наркотиков. Нет, я не лил арахисовое масло в чашку Саймона Келлехера. А ты?

– Аналогично, – отвечает она тихо. – Да и нет.

– Так ты сжульничала?

– Да. – Ее голос дрожит, и если она сейчас заплачет, я не знаю, что буду делать. Может, притворюсь, что связь оборвалась. Но она берет себя в руки. – Мне действительно стыдно. И я очень боюсь, что об этом узнают.

В ее голосе звучит неподдельная тревога, так что мне не следовало бы смеяться, но удержаться не получается.

– Итак, ты несовершенна. Ну и что? Милости просим в реальный мир.

– Я знакома с реальным миром, я не живу в мыльном пузыре. – Голос ее холоден. – Просто я сожалею о том, что сделала, вот и все.

Наверное, сожалеет, но это еще не вся правда. Реальность более запутанна. У нее были месяцы, чтобы сознаться, если это и правда ее грызло, а она этого не сделала. Мне непонятно, почему людям так тяжело признать себя идиотами, которые облажались, потому что не ожидали, что их поймают.

– Судя по голосу, тебя больше волнует, что подумают люди.

– Нет ничего плохого в том, чтобы беспокоиться о мнении людей. Это избавляет от испытательного срока.

У меня гудит основной телефон. Он лежит рядом с кроватью на исцарапанной тумбочке, которая качается, если ее тронуть, потому что у нее сломалась одна ножка, а мне лень чинить. Я переворачиваюсь и читаю сообщение от Эмбер:

Не спишь?

Я готов сказать Бронвин, что мне надо идти, но тут она вздыхает:

– Извини, удар ниже пояса. Дело в том, что это просто… ну, для меня это сложнее. Я разочаровала обоих родителей, но для моего отца это хуже, чем для матери. Ему всю жизнь приходилось преодолевать стереотипы, потому что он родился не здесь. Он долго строил свою репутацию, а теперь я могу запачкать ее одним глупым поступком.

Я готов ей сказать, что так никто не думает. С моей точки зрения, ее семья совершенно неприкосновенна. Но, наверное, каждый сам знает, с какой пакостью воюет, и я не знаю, с чем борется Бронвин.

– А откуда твой отец? – спрашиваю я.

– Он родился в Колумбии, но сюда переехал в десять лет.

– А мама?

– Ее семья здесь уже вечность. Четвертое поколение ирландцев или что-то вроде того.

– И моя тоже, – говорю я. – Но скажем так: когда мне перестало везти, это ни для кого не стало сюрпризом.

Она вздыхает.

– Все это – совершеннейший сюр, правда? Как можно подумать, что кто-то из нас стал бы убивать Саймона?

– Ты веришь мне на слово? – удивляюсь я. – Забыла, что я на испытательном сроке?

– Да, но я видела, как ты пытался помочь Саймону. Чтобы такое изобразить, надо быть очень хорошим актером.

– Если я такой социопат, что убил Саймона, я могу изобразить все что угодно, разве нет?

– Ты не социопат.

– Откуда ты знаешь? – усмехаюсь я, но на самом деле хочу узнать ответ. Я тот, кого обыскали. Очевидный изгой и идеальный козел отпущения, как сказала Лопес. Человек, который врет, когда ему удобно, и соврет, не задумавшись ни на секунду, ради спасения своей шкуры. Не очень понимаю, как при таких фактах можно верить человеку, с которым не общался уже шесть лет.