Один из них, случайно выживший…

Владимир Корнилов Один из них, случайно выживший… (Воспоминания о сорок девятом годе)

«Знаменитое стихотворение К. Левина “Нас хоронила артиллерия” ходило по рукам всей литературной Москвы первых послевоенных лет. Левин, элегантный независимый холостяк, жил литературными консультациями, печататься не старался… По мнению Слуцкого — один из лучших поэтов фронтового поколения, запоздало присоединившийся к их плеяде».

Евгений Евтушенко.

Из предисловия к циклу стихов Константина Левина в антологии «Строфы века».

Стихи он писал с детства, но, сын врачей, по семейной традиции летом 41-го поступил в медицинский институт и после первого семестра был взят в противотанковое училище. Командовал взводом сорокапяток — сорокапятимиллиметровых противотанковых пушек, бивших по немецким «Тиграм» и «Фердинандам» прямой наводкой и с самой короткой дистанции. В такой артиллерии мало кто выживал. Оттого ее и прозвали «Прощай, Родина!». За четыре месяца фронта Костя был дважды награжден орденами Отечественной войны обеих степеней и дважды ранен: сначала в голову, затем ему миной оторвало ногу. В двадцать лет, сердцеед и красавец, он стал инвалидом.

Провалявшись с год в госпиталях, Костя услышал о существовании Литературного института и выслал документы в Москву. Приняли его со скрипом. Стихи показались приемной комиссии мрачноватыми. Так, в «Реквиеме Валентину Степанову» были строки:

И матери рвут со стен иконы
И, может, не только иконы рвут,
И бьют себя в чахлую грудь,
и драконом
Ошеломленного Бога зовут.

Разумеется, смущали комиссию не столько строки о Боге, сколько неясность: не портрет ли вождя, кроме икон, рвут со стен матери? Однако лето сорок пятого было сравнительно либеральным, и, снизойдя к его боевой биографии, комиссия зачислила Костю на первый курс. Так мы с ним познакомились и, хотя он был четырьмя годами старше, подружились.

Учился Костя хорошо. Лекций не прогуливал. Четким, с легким наклоном почерком конспектировал все, что читали профессора (по этим конспектам лентяи всего курса готовились к экзаменам). То ли за войну соскучился по учебе, то ли был с детства упорен и трудолюбив, но студента прилежнее Кости мне встречать не приходилось, хотя я перебывал во многих вузах.

Невысокого роста, стройный, он всегда был подтянут. Армейская форма без погон сидела на нем ловко, а уж в штатском и при галстуке он был невероятно элегантен. Лишь едва заметная хромота напоминала о ранении, но никто не верил, что у него нет ноги. Протез немилосердно натирал культю, однако Костя ни за что не пришел бы в институт на костылях.

Жил он бедно и в углах — не по Достоевскому в углах, а в самых реальных углах, то есть снимал в хозяйской комнате койку и тумбочку. Так продолжалось пять институтских лет и еще двенадцать — спустя. Доходы у него были скромные: стипендия и мизерная инвалидная пенсия. Отец и мать — они давным-давно развелись — помогали ему как могли, но возможности их были ограничены.

Однако Костя на судьбу не жаловался. Наоборот, старался выглядеть победителем жизни. В пивных (а в дни стипендии мы заглядывали в пивные принять сто грамм с прицепом, то есть вливая водку в пиво) он вечно с кем-нибудь дрался.

— Ты как Байрон, — говорил я. — Тот, чтоб не комплексовать из-за хромоты, переплыл Ла-Манш… Но пожалей вывеску.

— Байрон — своей тоже не жалел, был кулачным бойцом, — отвечал Костя.

Сходство с Байроном — хромота, дерзость, драчливость, успех у женщин и, наконец, поэтический дар — ему явно льстило. Он даже написал стихотворение «Дон Жуан»:

Вечерами по осенней хляби
Он доныне ходит по Москве
В очень серой, в очень мягкой шляпе,
В очень обезличенной тоске.

Кем он был? Испанцем иль евреем,

Или пионером новых рас?
Агасфером? Дорианом Греем?
Так ли это важно уж для вас?

Это стихи сорок шестого года. Но и через двадцать лет он писал о том же: