Один на льдине

Начал я с нашего поселка. Ведь что такое наше население? Это сто пятьдесят семей с малолетними детьми. В 5 часов утра звенит рында, громыхает музыка гимна - это подъем для всех: для иссушенных каторгой женщин, для ни в чем не повинных детей, для стариков, которым по определению "везде у нас - почет". Зачем? Кому это надо? Стране нужны эти Дахау, эти Освенцимы, где утром все - правые и виноватые - вскакивают в пять утра, как ошпаренные варом? Все срываются мотать портянки, оголтелые дети рыдают, плачут. Потом, дорогой Леонид Ильич, развод. Мужчин увозят на войну с лесом, это их, Леонид Ильич, очень малая земля. Тыловое население трусит в магазин. Магазин - это восклицательный знак дискриминации. Продавцы в нем работают вольнонаемные и прилавок поделен на две с виду только равные половины: одна для офицеров и их жен, другая - для семей поселенцев. Да, я понимаю: я зек, я осужденный. А наши жены? Они что, разве осуждены тоже, многоуважаемый генсек? А дети, которые в отцовской ссылке за десять лет выросли, ходят в школу? Ведь им рассказывают, как широка их родная страна и как в ней вольно дышит человек. И что они видят? Кто вырастет из них вскоре: не идейный ли враг социализма и коммунистического завтра?

Они ведь рождены свободными. Они свободные граждане. Сын за отца не ответчик или как? Дети все ходят в одну школу с детьми вольных и военных, они вместе учатся разумному, доброму, вечному. Но приходят в этот долбаный магазин - и им уже не надо "Голоса Америки" слушать. Они видят сами каждый день картину дискриминации. Там, где их мамы не покупают, там есть все рыба, яйца, картошка, молоко. На этой же стороне прилавка - пища для негров: черный хлеб, овсянка, сэр, и больше ничего. Это признаки идеологической диверсии, дорогой вождь, писал я. Благо бы назвали минувшее совещание симпозиумом, что переводится с греческого как "дружеская попойка", но зачем же выдавать свои шкурные интересы и низменные инстинкты за общественно значимые мероприятия? И подводил счет генеральскому совещанию: сколько икры слопали, сколько балыков сожрали, вина и коньяка выпили, ets.

4

Изложил я все это и запечатал в почтовый конверт. Спокойно бросил в почтовый ящик, наивно полагая, что по почте в поселке оно уйдет. Однако письма из поселка на имя Генерального секретаря в Москву не уходили и поступали прямехонько на стол к "хозяину", военному полковнику Гненному, передовику и новатору перековки отсталых масс.

Он меня вечером вызывает пред гневны очи.

Мое послание уже лежит перед ним, как белый флаг, вырванный из рук мертвого капитулянта.

- Что-то не так, Николай Александрович? - спрашивает.

Я говорю, что все не так.

- Что, плохо вам, аферисту, было мастером-то работать?

- Да, отвечаю, плохо было. И письмо вот отправлял в Москву, а оно у вас, мол, на столе лежит - непорядок.

- Какое письмо? Ах, это! Так отсюда в Москву ничего не отправляется. Я вызвал вас, заботясь о вашем здоровье. У вас жена беременна, вы еще будете нужны ребенку. И вам надо чаще бывать на свежем хвойном воздухе, - и как заорет, - я посылаю вас в лес! На лесоповал! Сучкорубом!

И направляет он меня в самую "комсомольскую" ударную бригаду, где самая тяжелая, самая зверская работа.

5

В пять утра подъем, в шесть - выезжаем, в полдевятого - там. До смерти околевшие. Идем на делянку. Впереди вальщик идет, валит звенящие от мороза деревья. За ним сучкоруб прыгает, как заяц. Норма - пятьдесят кубов в день на бригаду из семи человек. А я Ирине сказал: привези мне водочки, сигарет. Думаю, мужиков "загощу" и, может быть, какое-нибудь послабление выйдет. Что мне там осталось: три луны да три месяца. Разойдемся, думаю, по-доброму. И то: какой из меня с моими больными ногами сучкоруб! Я к бригадиру: так и так. Бугор говорит примерно следующее: хрен не грыз, а мясом гадишь! Ничего подобного: двести метров - туда, двести метров - обратно, два перекура и никакого грева. Вперед и назад. Никаких выпивок, никаких чаев. Никаких. Понятно?

Эх-ма! Я прошел туда, прошел обратно - не справляюсь... Она ведь каторжная, эта работа. Еле живой возвращаюсь домой - не до бани...

А у бугров вечером планерка. Бригадир доносит, что я не выполняю норму выработки. Радостный хозяин вызывает меня:

- Что лес плохо рубишь?

- Я не могу. Здоровья нет. Да за день и не научишься.

- А-а, не можешь. Так заполучи пятнадцать суток штрафного изолятора за невыполнение норм выработки и за отказ от работы.

6