Один на миллион

Вчера Трой Пакард (толстый задира, вредный паршивец и пучеглазый хулиган) получил от мистера Линкмана при всем народе пятерку за то, что на трех страницах описал жизнь своего скучнейшего дедушки семидесяти трех лет и сдал работу досрочно. Наверняка этот правильный скучный рассказ написала мама Троя, но мистер Линкман иногда очень туго соображает. Впрочем, теперь это не имеет значения. Никакого. Другие истории поступят в положенный срок, и среди них не будет ни одной — он почти уверен, — ни одной про возможного рекордсмена Книги Гиннесса.

В прошлую субботу они записали часть номер десять, но ему пришла в голову идея добавить еще одну часть — музыкальную! Всю неделю он ложился спать, предвкушая, как подарит пленку с полной записью мисс Виткус, а мистеру Линкману сдаст необходимые три страницы, которые испишет своим безупречным почерком, без единой ошибки, убрав все секреты, и получит запросто пять с плюсом, если не схлопочет почему-либо четверку или тройку.

Пленка с записью сама по себе уже секрет. Вообще-то он не любит секретов. Но это хороший секрет. И мисс Виткус тоже хороший секрет.

Он снова крутит педали, снова останавливается, снова вынимает диктофон. Странные глухие звуки доносятся до него: тарахтенье двигателя на соседней улице (во-первых), шорох в кустах можжевельника — может, шершни (во-вторых), похожее на шершней шуршание автомобилей с Вашингтон-авеню (в-третьих), куда ему запрещено ездить.

И ни одной птицы.

Темнота меняется у него на глазах, от нее отслаивается пелена за пеленой, и она делается не такой густой и страшной, а на востоке пробивается невероятная яркость, но эту яркость еще нельзя назвать светом. Скорее, обещание света.

И вот. Один голос.

Он вытаскивает диктофон, включает его. Еще один голос, теперь две птицы переговариваются друг с другом.

Фью, говорит одна птица. Фью, отвечает вторая. Губы мальчика приоткрываются. Он шепчет: «Фью. Один, два».

Малиновка? Голубая сойка? Его список застрял на пятнадцатом номере — пятнадцать зимующих птиц, перелетные птицы еще прячутся на Род-Айленде, во Флориде, в Коста-Рике или еще дальше, но даже пятнадцать птиц для него слишком много, он неспособен запомнить столько голосов. Музыкальные тона ускользают от его слуха, не помогает и диск, который принесла ему мама: мужчина терпеливым голосом произносит название птицы, а потом звучит ее пение. Он прослушал этот замечательный диск десятки раз — воображая, будто в студии звукозаписи мужчина сидит на бельевой веревке рядом со всеми птицами Северной Америки, а папа нажимает кнопки на пульте, — и все равно он не может узнать всех невидимых птиц по голосу. Он ощущает горький вкус разочарования во рту.

Он держит диктофон над головой, рука начинает болеть. Наконец из невидимого гнезда в тени дерева между двумя домами раздается третий голос.

Потом четвертый.

Потом их становится десять, добавляется еще десять, они звенят отовсюду: сверху, сбоку, из невидимых гнезд, с деревьев и телеграфных столбов, из-за домов, гаражей, автомобилей — и свет вливается в этот хор, словно каждый голос пробивает брешь в темноте, пока последняя пелена не спадет и свет не зальет все кругом в этот удивительный час.

Облачка его учащенного дыхания мелькают в ярком воздухе, как птицы. Шестьдесят птиц, семьдесят, девяносто, он не поспевает за ними, сбивается со счета. Их голоса сливаются, вздымаются выше, его грудь тоже вздымается. Это утренний хор, настоящий птичий хор, и безграничный восторг овладевает его существом.

Он слышит скрежет среди деревьев и вспоминает: «звук, похожий на скрип ржавых ворот». Потом замечает — стая граклов слетает с дерева, выманивая рассвет на небо. Потом замечает малиновок, их шесть, каждая сидит на своей ветке и выводит свою партию, и грудки их становятся тем ярче, чем ярче рассвет.

Он смеется своим отрывистым лающим смехом, и в груди у него растет новое чувство, усиливается странное давление, словно свет заливает грудную клетку, а сам он превращается в птицу, способную создавать музыку. Это чувство заполняет его, пока не перерастает в боль, словно он вот-вот взорвется от счастья.

«Слышишь? — однажды сказал ему отец про ноты-призраки Эрика Чэпмена. — Как будто что-то вздымается из глубины. От этого у тебя просто дух захватывает, да?»

У него захватывает дух, его рука слабеет, но он не опускает диктофон, он будет записывать, пока пленка не кончится. Этот великий финал, этот утренний хор он отнесет отцу, у которого есть волшебная машинка с разными кнопками и лампочками. Бог не может сделать так, чтобы птицы пели громче, а его отец может.

Он попросит отца, а тот скажет: «Ты неспособен сыграть даже простейший аккорд, откуда же ты знаешь о транспонировании октав[21]?»

«Ты мне говорил», — ответит он, и отец поймет, как внимательно мальчик слушал его все время, как пристально наблюдал, как старался. И он скажет отцу, что этот утренний хор звучит так, как будто что-то вздымается из глубины и от этого захватывает дух.

И тогда отец ему скажет: «Ты прав, сын, давай займемся музыкой».