Один счастливый день

Нет. Судя по всему, седой затылок ничего такого сейчас не вспоминает. Шарит левой рукой в кармане куртки, достает телефон, пускающий трели – звук тотчас же пропадает – и прикладывает к уху:

– Да, Михалыч… Да, дорогой! – Голос ласковый, старческо-дребезжащий. – Конечно, слышал! Уже доложили… Да, уж, ты, как говориться, сам виноват. Виноват, говорю! Ах, ты сам уже понял? Ну, хорошо… Приходи тогда сегодня, как говорится, каяться. И приноси…

Он еще что-то произносит, но тут по громкой связи на всю мощь включают музыку, и слов уже не разобрать. В уши со всех сторон вливаются звуки кого-то народного мотива.

– Виноват… – слышу еще раз, и слово «виноват», случайно выхваченное слухом, само собой разваливается на две части: вино и вата. Ритмичная мелодия энергично встряхивает их у меня в голове и собирает в частушку:

Приноси вино и вату,
Будешь, Ваня, виноватый!

Народный мотив обрывается также внезапно, как начался, и женский голос, захлебываясь от радости, объявляет:

– Сегодня у посетителей супермаркета «Планета» счастливый день! Супермаркет дарит вам скидки на охлажденного цыпленка!

Вот оно, оказывается, ты какое! Счастье. Магазинный рай для vip-клиентов, где есть все, что пожелается. Где исполнятся все ваши самые сокровенные мечты. Когда Михалыч умрет, на том свете ему явится не ангел с трубой, не демон с опаленными крыльями, а сизый охлажденный цыпленок. Гигантская тушка в тридцать три человеческих роста: ощипанная, гладкая, мокрая, с отрубленными конечностями и без головы. Для Бога нет ничего невозможного – так что встречайте, счастливчики! Михалыча, тоже голого и сизого, вытолкнут вперед – мол, «покайся, тебе скидка выйдет!». Михалыч стар и глуп. Он трясется от страха и надеется на скидку: «Виноват, сильно виноват…».

– Ладно… Для Бога нет ничего невозможного. Видишь те двери?

Михалыч двери видит.

– Это супермаркет. За дверьми – твое счастье. Бери корзинку и ступай прямо туда. Будешь ходить и до второго пришествия выбирать продукты.

– А потом?

– Потом наоборот. Прежде ты ходил и выбирал, а потом будешь выбирать и ходить.

…Приятно пребывать в этих мечтах, пусть даже апокалиптического свойства: пусть не в своих, а в чужих снах и в чужих словах. Но скоро мой отдых закончится – вон уже виден вестибюль станции. Лампы на балюстраде еще по-прежнему мелькают навстречу, отмеряя секунды: четыре, три, две… Еще мгновение – и эскалаторные ступени начнут уменьшаться, потом сложатся и смиренно заползут под металлический гребешок, где им самое место. Странное ощущение: будто земля уходит из-под ног и ты окончательно просыпаешься. Делаю шаг.

– В Петербурге гастроли московского цирка! – сообщают мне вслед.

Седой загривок, качнувшись, начинает стремительно удаляться. Его обладатель, тощий пожилой мужчина, теперь со всех ног бежит к поезду. Срываюсь с места и бегу вслед за ним. Так быстро, что мысли не поспевают за телом. Гастроли московского цирка! Тоже мне новость… Подбегаю к дверям вагона. Вся наша теперешняя жизнь – сплошной московский цирк. Двери закрываются за спиной. Все бегают, скачут туда-сюда как акробаты, строят друг другу клоунские рожи, а случись что – никто и бровью не поведет. Каждый тут сам по себе – еще сверху навалятся и раздавят в лепешку. Поезд, качнувшись, трогается в путь и заезжает в туннель.

– Проходи, проходи, чего застыл?! – раздается сзади хриплый женский голос, и меня мягко подталкивают в спину. Прохожу, как велено – прямиком туда, где «места для пассажиров с детьми и инвалидов». Нахожу прореху между сидящими туловищами, аккуратно втискиваюсь. Очень уж неохота стоять. Достаю из рюкзака книгу, толстую, философскую и открываю ее ближе к концу.

Мне вдруг приходит в голову, что вагон, как злая мысль, никогда не усыпляет пассажиров. Нет, он, конечно, их раскачивает из стороны в сторону, в такт своему движению, но всякий раз – перед каждой станцией, когда кому-нибудь выходить – энергично встряхивает. Будто выполняет инструкцию: «Перед употреблением встряхнуть». А мы ведь и в самом деле едем в офисы, в школы, к станкам. Словом, туда, где нас употребят сообразно долгу и инструкции. И сидим сейчас, с самого утра, доверху набитые едой и мыслями, ожидая встряски.

Сюжета в философской толстой книге почти нет, как нет его сейчас и в моей жизни. Зато имеется этическое назидание. Некий судья увещевает молодого человека, интеллектуала и повесу, жить без иронии и счастья, уговаривает сплести в одном движении все разрывы чувств. Встать перед дверьми к Богу, которые никогда не откроются, смиренно опустить голову под гребешок неумолимого парикмахера. Что там еще?

– Двери закрываются! Следующая станция – Черная речка!

Да, и еще – обязательно убить в себе поэта.