Один триллион долларов

– Несколько месяцев назад я приобрел один пакет акций. Мне казалось, что дело верное. И я решил рискнуть. – Чезаре помедлил. – Хелен про это ничего не знает. Естественно, все лопнуло, и теперь у меня проблемы с выплатами за дом и за…

– Все ясно. Только дай мне номер твоего счета.

– Ты же знаешь, финансовые служащие зарабатывают копейки, поэтому я думал, если ты… ну, ты ведь сам предложил…

– Чезаре, тебе ни в чем не надо оправдываться. Хелен ничего не узнает, это я тебе обещаю.

Его брат, убедившись, что его лучшая половина не видит и не слышит, сунул Джону бумажку, которую написал заранее – в туалете кафе.

– И, Джон, только не десять миллионов, пожалуйста.

– Почему нет?

Подбородок Чезаре заметно дрожал.

– Я же сказал, тогда придется платить налог на дарение, и я не смогу держать это в тайне от Хелен.

– Понял. Тогда сколько?

– Сумма, свободная от налогов, ограничена десятью тысячами долларов в год. Если бы ты перевел мне десять тысяч сейчас и еще десять тысяч в будущем году…

– Двадцать тысяч? И все? Ты это серьезно?

– Только чтобы покрыть потери. А дальше я управлюсь.

– Ну, хорошо. Я сделаю, как скажешь. Какие проблемы!

– Спасибо. – Чезаре вздохнул. – А с десятью миллионами я бы не управился, честное слово. Я не знаю, что с ними будет делать папа. А ты сам? Я удивляюсь, как ты еще не свихнулся!

Джон пожал плечами:

– Еще успею.

* * *

Им пришлось улететь вечерним рейсом, потому что Чезаре взял на работе только один день отгула. Было долгое прощание с объятиями и поцелуями, в которое втянули и Джона, не обошлось и без материнских слез. Они поймали на улице такси, при этом оба охранника стояли неподалеку как тени.

Потом все вернулись в гостиную, и отец налил кьянти.

– Знаешь, Джон, – сказал он после первого глотка. – Я счастливый человек. Ну, у меня не всегда такой уж сияющий вид, но ведь можно быть счастливым, даже забывая о том, что ты счастлив. Но когда я прихожу в чувство, то вспоминаю, что я счастливый человек. Не только потому, что я женился на твоей матери и живу с ней в удачном браке, хотя это, разумеется, тоже важно. Но прежде всего я счастлив, потому что люблю свою работу. Видишь ли, можно любить жену, это прекрасно, но сколько времени ты ее видишь? Ну, час, может, два в день. А на работе ты целый день, поэтому даже по времени работа важнее всего. Я люблю кожу – как она пахнет, какова она на ощупь под пальцами, – я люблю резать кожу, протыкать в ней шилом дырочки для дратвы; я люблю стук молотка, когда прибиваю каблук, и люблю пришивать на машине новую подошву. Пусть я не самый лучший в мире сапожник. Наверняка нет. Я уже давно не шью башмаки сам, я их только чиню. Вот, мои собственные туфли я сшил себе сам, но это было уже давно. Лет десять, наверное, а то и пятнадцать. Ну, неважно. Что я хочу сказать – что я хорошо себя чувствую, когда сижу в своей мастерской, среди всех этих башмаков, с инструментами на стене, со старой машиной, которая пахнет машинным маслом, и с банками ваксы. Время от времени приходят люди, поболтаешь с ними, потом снова остаешься один и предаешься своим мыслям, пока руки сами делают свое дело.

Он еще отпил вина и с наслаждением почмокал.

– Теперь ты понимаешь, почему я не хочу бросать работу? Мне это нравится – так зачем же мне бросать? Только потому, что это называется «работа»?

Джон кивнул.

– Но деньги ты все равно возьмешь.

– Да, я же сказал. И буду рад, что у меня больше нет никаких забот. Знаешь, какие у меня были заботы? Что вдруг мне не хватит того, что я зарабатываю в мастерской, и тогда придется идти куда-нибудь на фабрику. Это счастье, что я вовремя купил дом и выплатил его, потому что, если бы мне пришлось платить нынешнюю квартплату, я бы не справился. Не знаю, что будет дальше с малым бизнесом, да я и не понимаю в этом ничего, пусть теперь другие ломают над этим голову.

– Дай же мальчику сказать хоть слово, – укорила его жена. – Расскажи, Джон, каково тебе живется там, в Италии?

Джон держал бокал обеими руками, словно шар предсказателя, и рассматривал темно-красную жидкость. Свет старой лампы под потолком порождал в глубине вина мерцание. Аромат был сильный и пряный.

– Расскажите мне, – задумчиво попросил он, – что вы знаете о Лоренцо.

15

Она сидела в своем кресле, словно закаменев, застывшая, оглушенная, безвольно предоставив себя ходу событий. Она смотрела вперед невидящим взглядом, когда пассажирам объясняли про кислородные маски и привязные ремни, и едва заметила, как самолет взлетел. Она знала лишь, что вокруг нее люди и что все кончено.

Если бы она знала, чем все кончится. Она хотела устроить сюрприз. Видит Бог, ей это удалось. Будь у нее слезы, она бы оплакала все, что произошло. Ее сердце все еще колотилось, хотя прошло уже несколько часов с того момента, когда она кричала, кусалась и царапалась, пока служащие отеля не оттащили ее. Окажись у нее в руках нож, она стала бы убийцей. Даже сейчас она все еще кипела от неукротимой ярости, от безмерного отчаяния, испытывая блаженство от одного представления: вонзить ему нож в горло, отсечь ему все мужское, кастрировать его, как собаку.