Один в поле

Одно радовало: если бы солдаты потребовались для какой-нибудь срочной хозяйственной работы вроде рытья новой ямы под солдатский нужник в напоминающем по твердости железобетон каменистом фунте, капитан Фогуту прислал бы своего верного фельдфебеля Набигобу. А уж если забрал самолично, то дело предстоит более увлекательное, чем ковыряние густо замешанной на гальке и щебне глины неподъемным «карандашом» [ «Карандаш» — лом (армейск.).] — самым интеллектуальным инструментом на свете.

— Держите котелки, — загадочно напутствовали «избранников» более опытные егеря, вольготно развалившиеся на койках и намеревавшиеся использовать наиболее продуктивным образом все положенное на отдых время до последней секунды. — У новичков сплошь и рядом крышку сносит!

Добиться от них чего-либо вразумительного не представлялось возможным…

Глава 4

— Ну как ты?

— Живой…

Рой выкроил минутку, чтобы заскочить в санчасть, и нарвался на такое яростное сопротивление дежурной медсестры — известной на весь корпус красавицы Латы Тог, — что минутка эта грозила превратиться в полчаса. Разоруженный, облаченный в куцый белый халатишко, трещавший на изрядно подкачанных здесь, в горах, плечах, он робко постучал в дверь. Юноша ожидал увидеть друга если не при смерти, то в таком состоянии, что краше в гроб кладут. Но стоило ему просунуть голову в палату, как все сомнения развеялись, словно дым.

— Заходи, дружище! — Тумбочка возле кровати раненого ломилась от гостинцев, натасканных товарищами, а сам он выглядел на все сто: румяный, веселый, даже с какой-то книжкой в руках, растрепанной, будто пачка разномастных купюр в руках у уличного лотерейщика, — чего-чего, а страсти к чтению капрал Гаал за другом раньше не замечал. — Где ты пропал совсем? Черт дери тебя!

Увы, Рою только сейчас удалось вырваться — он и в казарму-то еще не заходил, весь пропахший потом, с ног до головы покрытый белесой горной пылью, со слипшимися в коросту коротко стриженными на егерский «фирменный» манер волосами. Его вопиющая «септичность» и стала главной причиной, по которой симпатичная «сестренка» превратилась в некое подобие пандейской лесной ведьмы.

Все четыре дня, прошедшие с того момента, как снайперская пуля, чудом не пробив бронежилет, опрокинула навзничь Зариса, их рота с двумя другими моталась по горам в поисках неуловимого отряда, как выяснилось, похитившего двух гражданских и четырех солдат из неудачливого каравана. Понимая, что только от них зависит, будут ли жить их товарищи или умрут жуткой смертью — со страшными образчиками горской жестокости были знакомы почти все, — егеря буквально рвали жилы, но все было тщетно. Убийцы растворились в своих горах, как щепотка сахара в кипятке. Тщательный обыск трех встретившихся на пути деревень и допрос «мирных горцев» ничего не дал. Выдубленные ветрами, загорелые до черноты низкорослые и худощавые, как на подбор, мужчины и женщины, возраст которых можно было определить только теоретически (никаких документов здесь не признавали в принципе), твердили в один голос, что знать ничего не знают и ведать не ведают. С большим успехом можно было допрашивать каменные валуны на близлежащих склонах: умолять, угрожать, пытаться подмаслить… Вышедший из себя лейтенант Зоту всерьез собрался расстрелять для острастки пару упорных «пеньков» и непременно расстрелял бы, если бы не вмешательство капитана.

К слову сказать, «сушеные» аборигены, которым с равным успехом могло быть и по тридцать, и по пятьдесят, и по семьдесят лет, восприняли размахивание у них перед носом вороненым «герцогом» абсолютно равнодушно. Эти люди привыкли жить и умирать по своим древним законам, пришлых «из долины» людей презирали и ненавидели, а предательство своих считали самым страшным из грехов. Примерно таким же, как взять пищу или погладить по голове ребенка левой, проклятой демонами рукой, пригодной лишь для того, чтобы помочь справить нужду или перерезать глотку чужаку либо «нечистому» животному.

Возвращались восвояси подавленными, заранее записав пленных в покойники…

— А я ведь еще уважал этих… — Рой проглотил бранное слово, неуместное в этом храме здоровья (к тому же вредная медсестра или ее товарки вполне могли подслушивать под дверью). — Горцев, в общем.

— Когда? — Зарис явно не страдал от недоедания, но от принесенных другом фруктов не отказался, и теперь оба хрустели мелкими, но сладкими плодами здешних садов.

— Да в детстве! — махнул рукой с зажатым в ней огрызком Гаал. — Фильмы тогда показывали про покорение Зартака. Довоенные еще, потом их запретили. Там горцы всегда были такие мужественные, такие благородные… Наши побеждали, а нам с друзьями их жалко было. Горцев.

— Они и на деле не бабы.

— Это не то… В кино они героями были, за свою свободу боролись, а эти чего? Съедим мы, что ли, их горы? Наоборот, помогаем. Нет, уперлись, как бараны их, — ничего не понимают.

— Дикари, — подытожил раненый, тщательно облизывая перемазанные сладким соком пальцы. — Никакой культуры.