Один в поле

Так-так… Да-да… Нет-нет… Так-так… Так-так… Да-да…

Колеса поезда отстукивали свой неровный ритм, наматывая километр за километром, и порой Рою, лежащему на своей жесткой полке, казалось, что он начинает улавливать в этом перестуке какой-то смысл. Но иллюзия тут же исчезала — полотно укладывали во время войны, когда было не до стандартов. Неточности стыка, неровности насыпи и масса прочих мелочей и порождали такую замысловатую мелодию.

Это рассказал бывшему капралу, а теперь заключенному с шестизначным номером на груди и спине красной тюремной робы, его товарищ по «купе» — двухместной камере в арестантском вагоне, отгороженной от двух с лишним десятков таких же тонкими перегородками, а от коридора, по которому прохаживался надзиратель, — решетчатыми дверями. Пожилой одутловатый очкарик, разместившийся на нижней полке, в прошлом — армейский интендант, потом — какой-то чин в департаменте Общественного Блага, был, по его словам, осужден за сущую безделицу: пустил налево пару вагонов с продовольствием, предназначавшимся для южных засушливых провинций Республики, мучимых страшной засухой второй год подряд. На его беду, времена наставали суровые, в высоких кабинетах все больше кресел лишалось своих владельцев, хорошо нагревших сиденья задницами еще при Отцах, а их места занимали юноши и девушки с горящими глазами, не признававшие полутонов. Хищения у государства в таких размерах приравнивались к государственной измене, и очкарику не хватило всего чуть-чуть, чтобы вместо бессрочных каторжных работ получить «пеньковый галстук» на шею.

Точно так же, как государственный обвинитель чуть-чуть не смог дотянуть Роя до участия в вооруженном мятеже, до его организации. Был бы бывший капрал Гаал хотя бы прапорщиком — петля затянулась бы на его шее, как у всех офицеров, начиная с капитана Фогуту. Но капрал, как ни крути, был слишком мелкой сошкой и организовать мятеж, по логике государственных мужей, никак не мог. Что не помешало им, впрочем, вынести отдельное определение в адрес фельдфебеля Набигобу, которому была оказана неслыханная честь — его приравняли к офицерам.

«Наверное, их всех уже казнили, — думал Рой, глядя в потолок, на котором, как кадры старинной киноленты, мелькали отсветы уносящихся назад придорожных фонарей: стекло за толстой оконной решеткой было неимоверно грязным и напоминало мутный негатив. — Месяц уже прошел после оглашения приговора…»

Капитана он в последний раз видел на суде, в клетке для обвиняемых, бледного, с костылем, перевязанного несвежими бинтами… Фельдфебель не отходил от своего командира и на скамье подсудимых, нянчился с ним, как с малым ребенком, помогал ходить, подниматься, когда судья выкликал его имя, хлопотал вокруг до прихода тюремного врача, когда тот терял сознание… Странное дело: Рою тогда, после расстрела странного горца, казалось, что он возненавидит командира навсегда, но служба есть служба. Товарищи, отправившиеся «расстреливать» опозорившихся проверяющих, рассказывали об этой комедии с таким юмором, в таких красках, что он постепенно уверил себя: у капитана Фогуту поначалу и в мыслях не было убивать великана взаправду. Попугать, выведать важные сведения — да, но не убивать. Тот сам виноват — разозлил офицера, попытался отобрать пистолет… Может, и убил бы их обоих, удайся ему задуманное.

Рой знал, что это не так, но так было проще… Он и на суде, когда речь зашла об этом «эпизоде», рассказал все в этом ключе. Вряд ли его попытки выгородить командира сильно помогли ему, но взгляд из-под бинтов вроде бы стал мягче…

Как гладко начинался поход — гарнизоны встречных городов и городков охотно переходили на сторону восставших, весть о мятеже горных егерей разносилась вокруг быстрее любых гонцов и, кажется, радиосообщений. В Вегату — первом староимперском городе на равнине — к Армии Возмездия присоединились двенадцатый бронетанковый полк и сороковая мотопехотная дивизия. Конечно, от столь грозных некогда частей сейчас, в эпоху демилитаризации Республики, мало что оставалось — они давно были кадрированы и урезаны во всем, в чем только можно. Однако несколько сотен офицеров и солдат, прошедших войну и озлобленных донельзя «благодарностью» родины, намного усилили растущую на глазах армию.

Будущее виделось в радужном свете. Казалось, что стальной вал прокатится, не встречая сопротивления, до самой Столицы, и армия войдет в нее без боя, под грохот оркестров и ликование горожан. Но все кончилось в один момент…

Власть нанесла ответный удар, когда до цели оставалось не более двух суток перехода по шоссе.