Одинаково испорченные

Мне стало любопытно. Если бы я сочинял текст про потерявших смысл жизни литераторов, то подобный психологический выверт, без сомнений, добавил бы моим героям объема и глубины. Но это в тексте, а в реальной жизни такой сюжетный ход практически исключен. Трудно ожидать, что не слишком удачливый писатель к тому же нелюдимый и коммерчески бесперспективный, мог вызвать столь сильную эмоциональную реакцию у… у противников. Впрочем, откуда мне знать, как работают у начальников мозги?

Неожиданно до меня дошло, что история с Игнатьевым не столько гадкая и опасная, сколько таинственная. Да и поведение самого Игнатьева — загадка. Не могу сказать, что мне захотелось ее разгадать. Если бы я мог убежать, то с удовольствием бы сделал это. При всем свойственном мне любопытстве.

Хорошо было бы написать книгу о трусости. Не о страхе, а именно о трусости. И не о предусмотрительности, которую часто путают с трусостью. Страх — это всего лишь повод сделать выбор, предусмотрительность — это попытка извлечь из своего страха наибольшую выгоду, а трусость, соответственно, непреодолимое желание отказаться от выбора. Поскольку предусмотрительность и трусость мне совсем не свойственны, в истории с Игнатьевым я выбрал третий вариант, поддался давлению совести, моментально лишив себя возможности получить выгоду или, что, наверное, было бы разумнее, остаться в стороне. Но все эти рассуждения хороши для книги, а в реальной жизни я свободы выбора давно лишен.

Писатель не должен убивать другого писателя. Даже самоубийство для писателя должно быть исключено. Почему я так решил? Сам придумал или кто-то мне это подсказал? Мне почему кажется, что кто-то долго и нудно вдалбливал эту неочевидную истину в мою голову. И я это затвердил, да так твердо, что по-другому думать уже не могу. И не хочу. Не исключено, что я ошибаюсь. Но это ничего, в сущности, не меняет. Я должен был попытаться спасти Игнатьева, и я это сделал. Конечно, без отца, Настасьи и Островского у меня бы ничего не получилось. Но это говорит только о том, что у энэнов способность делать хорошие дела выше, чем у людей. Что приятно.

— Простите, Игорь, мне кажется, что вы знаете вескую причину, заставившую Пермякова и Пугачева приговорить вас к смерти. Это так?

— Да, — ответил Игнатьев. — На их месте я поступил бы так же.

— Вот даже как! — удивился я.

— Есть вещи, которые сильнее человека и его морали.

— Как у Мартина, который сидел в винном погребе?

— Да.

— Но писатель не должен убивать другого писателя!

— Странное заявление! Почему вы выделяете из всего многообразия людей именно писателей? Заповедь — не убий распространяется на всех разумных существ без исключения, вне зависимости от их профессии. Однако, обстоятельства часто оказываются сильнее наших моральных принципов.

— Как в вашем случае?

— Да.

— То есть, желание Пермякова и Пугачева пристрелить вас оправданно, а я зря вмешался в это дело?

— То, что я понимаю тайные мотивы этих стервецов, не означает, что я согласен подставлять голову под пули. Я благодарен вам, Иван. Вы подарили мне вторую жизнь, я этого никогда не забуду. Надеюсь, что смогу отплатить вам сторицей. Звучит пошловато, но впредь можете на меня рассчитывать. Скажу больше, уверен, что еще пригожусь.

Я кивнул, принимая благодарность. Мы замолчали. Можно было ожидать, что Игнатьев, расчувствуется и сам расскажет мне об этой загадочной причине, заставившей Пермякова взяться за пистолет. Но Игнатьев решил не делиться со мной, наверное, посчитал, что если я узнаю эту страшную тайну, то моя жизнь с этой минуты будет точно так же подвергать смертельной опасности, как и его собственная. Он не учел, что само по себе мое участие в операции по его спасению делает меня таким же врагом начальников, как и он сам.

2

Мы без приключений добрались до третьего шоссе после зеленогорской развилки. Игнатьев сидел молча, я тоже вроде бы уже все сказал, начинать разговор о судьбах литературы было глупо. На всякий случай, я время от времени бросал взгляд в зеркало заднего обзора, с облегчением отмечая, что погони нет. Я старался ехать не слишком быстро, опасаясь наледи на дороге. Некоторое время мы тащились вслед за автобусом местной линии, но довольно быстро мне это надоело, я прибавил газу и легко обошел его. Навстречу нам попался только фургон, доставивший в деревенский магазин продукты на целую неделю и теперь порожняком возвращавшийся в город.

Я притормозил возле памятного валуна, места гибели Михалыча. Дорожные службы успели навести порядок и ничто больше не напоминало о том, что всего месяц тому назад здесь произошла ужасная авария. Но я ничего не забыл. И лежащий на боку серебристый Тойота Лендкрузер, и Михалыча с окровавленным лицом, сидящего прямо на снегу, и «Вальтер», выпавший из его рук после того, как он выстрелил в меня…