Одиннадцать минут

В одиннадцать лет, в тот день, когда мальчик спросил, нет ли у меня лишней ручки, я совершила ошибку. Именно тогда я поняла, что жизнь не всегда дает вторую попытку и что подарки, которые иногда она тебе преподносит, лучше принимать. Да, я рискую, но не больше, чем решившись сесть в автобус, привезший меня в Рио, —ведь он мог попасть в аварию. Если я должна хранить верность кому-то или чему-то, то в первую очередь —самой себе. Если ищу любви истинной и большой, то сначала надо устать от мелких чувств, случайных романов. Мой ничтожный опыт учит меня: никто не владеет ничем, все на свете призрачно и зыбко — и это касается и материальных благ, и духовных ценностей. Человек, которому случалось терять то, что, как ему казалось, будет принадлежать ему вечно (а со мной такое бывало часто), в конце концов усваивает, что ему не принадлежит ничего.

А если мне ничего не принадлежит, я не могу тратить свое время на заботы о том, что не мое; лучше жить так, словно сегодня —первый (или последний) день твоей жизни.

* * *

На следующий день, в присутствии Маилсона, переводчика-телохранителя, который теперь называл себя еще и ее импрессарио, Мария сказала, что принимает предложение — если получит документ, заверенный в консульстве. Швейцарец, для которого такое условие было, по всей видимости, не в новинку, ответил, что и сам этого хочет, поскольку для работы в его стране нужна официальная бумага, где черным по белому было бы написано —никто, кроме нее, не сможет делать то, что собирается делать она. Достать такой документ нетрудно — у швейцарских женщин нет призвания к самбе. Они отправились в центр города, и Маилсон потребовал комиссионные — 30 процентов от полученных Марией 500 долларов.

— Сейчас идет неделя выплат. Одна неделя, понимаешь? Ты будешь получать 500 долларов в неделю, но уже без вычетов, потому что я беру деньги только с первой выплаты.

До этой минуты предстоящее путешествие, сама мысль о том, чтобы куда-то уехать, — все казалось нереальным, чем-то вроде мечты, а мечта —штука очень Удобная, потому что мы вовсе не обязаны осуществлять то, о чем мечтаем. Мы избавлены от риска, от горечи неудач, от тяжких минут, а состарившись, всегда можем обвинить кого-нибудь —родителей ли (это бывает чаще всего), супругов, детей — в том, что не добились желаемого.

И вот возникает шанс, на который мы так надеялись, но лучше бы он не возникал! Как сможет она достойно ответить на вызов жизни, ей неведомой, как сумеет избежать опасностей, о которых даже не подозревает? Как оставит все, к чему так привыкла? Почему Пречистая Дева простерла свою щедрость уж так далеко?

Мария утешала себя тем, что в любую минуту сможет отказаться от этой затеи, обратить все дело в шутку, заявить, что не несет никаких обязательств, — дескать, просто хотела новых впечатлений, чтобы, вернувшись домой, было что рассказать. В конце концов, живет она за тысячу километров отсюда, в бумажнике у нее — 350 долларов, и, если завтра она решит собрать чемоданы и сбежать домой, ее никогда не найдут.

Вечером того дня, когда они ходили в консульство, Марии захотелось пройтись одной по берегу моря, разглядывая детей, волейболистов, нищих, пьяниц, продавцов кустарных поделок (типично бразильских сувениров, изготовленных, правда, в Китае), тех, кто бегал трусцой или занимался гимнастикой в чаянии отогнать старость, иностранных туристок, мамаш, пестующих своих чад, пенсионеров, играющих в карты. Вот она приехала в Рио-де-Жанейро, побывала в ресторане самого наипервейшего разряда, в швейцарском консульстве, познакомилась с иностранцем, с его переводчиком, получила в подарок платье и туфли, которые в ее городке никому — никому решительно — были не по карману.

А что теперь?

Она глядела на линию горизонта, за которым скрывался противоположный берег моря; учебник географии утверждал, что, если двигаться по прямой, окажешься прямо в Африке, где львы и гориллы. А если отклониться немного к северу, попадешь в волшебное царство под названием Европа, где стоят Эйфелева башня, и башня Пизанская, и Диснейленд. Что она теряет? Как и всякая бразильянка, она научилась танцевать самбу раньше, чем выговаривать слово «мама»; не понравится — всегда можно вернуться. Тем более что она уже усвоила — подвернувшуюся возможность надо использовать.

Слишком уж часто говорила она «нет» в тех случаях, когда хотела бы сказать «да». Слишком твердо решалась испытать лишь то, что можно будет взять под контроль, — вот хоть ее романы, к примеру. Теперь она стояла перед неизведанным —таким же неведомым, каким было это море для тех, кто впервые отправлялся по нему в плаванье: это она помнила по школьным урокам истории. Конечно, можно сказать «нет» и на этот раз, но не будет ли она до конца дней корить себя, как после той истории с мальчиком, спросившим, нет ли у нее лишней Ручки, и исчезнувшим вместе с первой любовью? Можно сказать «нет», но почему бы не попробовать на этот раз сказать «да»?!