Одиночество

— Да ведь мы-то как раз и купили ее, — вставил Андриан. — В Духовке обменяли на солому. А сейчас на мясо пойдет. И то — продать надо. Ты, Ванька, сбегай после ужина к Ивану Федотычу, пускай за телушкой приходит…

И снова заговорили о телке.

Петр Иванович замолчал. Он бы хотел послать к черту все их распоряжения, он тут хозяин… И промолчал.

Спор продолжался. Только один Колька, не понимая ничего из того, о чем шумели старшие, глядел на отца исподлобья, словно зверек. Петр Иванович хотел взять его на руки; ребенок ужом скользнул под стол. Отец потянулся за ним; Колька отчаянно завизжал и бросился к Андриану. Тот посадил его к себе на колени и начал успокаивать, а мальчик громко плакал, показывая рукой на отца.

— Чужой, чужой! — кричал он.

Петру Ивановичу сделалось так нехорошо, такая тоска навалилась на сердце! Он встал и, направляясь к выходу, бросил:

— Двор хочу посмотреть.

— Иди, иди, — проворчал Андриан, — освидетельствуй! Поди с ним, Вася, покажи отцу, как мы тут хозяйствуем.

Сторожев, сын Василий и Лешка пошли по двору.

В чистых просторных хлевах шуршали овцы, корова обернулась на шум шагов, замычала и снова отвернула голову.

— Лошадь где?

— В ночное угнали. С нами солдат теперь сидит, — похвалился Василий. — А то боязно. Бандиты, говорят, бродят.

— Щенок! — заорал Сторожев. — Пороть тебя, дурака. — Вася стоял, испуганно моргая глазами и перекусывая соломинку. — Сукин сын! Тоже скажет: бандиты!

Петр Иванович хотел было дать сыну затрещину, но вмешался Лешка:

— Ну, будя, будя. Эк разошелся!

Хромая и опираясь на палку, гневно бормоча что-то, Сторожев обошел хозяйство: ни к чему, ну как нарочно, ни к чему не придраться!

На обратном пути он наткнулся на кошелку для корма и чуть не упал.

— Хозяева, матери вашей черт! — обрадовавшись случаю излить раздражение, закричал он. — Расставили среди дороги добро, поганцы!

Он хлопнул дверью, хотел было покричать в избе, но Андриан сердито оборвал его:

— Чего разорался? Кольку разбудишь. Вояка! Отвыкай орать, брат, кончились твои времена, поорал, будя!

Грубый окрик Андриана отрезвил Петра Ивановича. Он огляделся кругом. Прасковья возилась около кровати, успокаивая всхлипывающего во сне Кольку. Ребят в избе не было, в переднем углу курил Андриан. В темноте около печки чудилось лицо Лешки. На улице заиграла гармошка, и мимо окна прошла с песнями ватага парней и девок.

— Так-то оно, хозяин. Говорено тебе было, не лезь! — Андриан пыхнул цигаркой.

Сторожев досадливо поморщился и сел около окна. На стекле билась запутавшаяся муха, он поймал ее и, оторвав ноги, бросил. Муха мучительно, надоедливо жужжала. Петр Иванович придавил ее ногой. В избе стало совсем тихо, лишь слышалось ровное дыхание Кольки.

— Уснул, — прошептала Прасковья и подошла к мужу. — Петенька, что же теперь будет-то? Убьют тебя, поди? — и подолом фартука вытерла слезы.

Сторожев ничего не ответил, только сильно сжал пальцы, так что хрустнули суставы.

— Ну что же, — тихо сказал Андриан, — чему быть, того не миновать.

Сторожеву вспомнились крики Кольки:

«Чужой, чужой!..»

«Не жалко им меня. Ничуть не жалко», — подумал он.

Вошел Иван и зашептался с Андрианом, чего-то выпрашивая, потом, не глядя на отца, скрылся. Прасковья тихо плакала.

— Ну что ж, — Сторожев поднялся. — Пойду, прощайте.

— Прощай, — Андриан подал зятю корявую, жесткую руку. — Может, обойдется. Не всех стреляют. Может, и тебя не тронут. Все-таки сдался…

В углу буркнул что-то гневное Лешка. Снова мимо окон промчалась буйная молодая толпа.

— Ребят береги, — нахмурив брови, наказал Сторожев Андриану. — Хозяйство, Кольку…

— Промахнулся ты, Петр Иванович, ой, промахнулся, — вздохнул Андриан. — Расчет неверный держал…

— Ладно. — В голосе Сторожева звякнуло что-то. — Знал, куда шел.

— То-то знал, а вот теперь знаешь ли? — Андриан в последний раз затянулся дымом, выбросил цигарку в окно и сплюнул. — Теперь ответ придется держать, обо всем спросят… Ну, пойду, погляжу овец, зайду завтра.

«Завтра… завтра», — мелькнуло в мыслях Сторожева.

Петр Иванович вышел из избы, громко хлопнул дверью. Прасковья сунула Лешке кулек и сквозь слезы шепнула:

— Отдай ему, яблочки это…

Глава девятнадцатая

1

Петр Иванович устало сел, пригладил волосы и зевнул. Стало как-то тихо и спокойно на душе, думы о страшном завтрашнем дне растаяли и не царапали сердце.

Вся жизнь до этой вот самой минуты раздумья показалась ему отрезанной от него, будто бы он видел перед собой жизнь другого человека.

Такое раздвоение бывает с людьми, когда они заглядывают в самые сокровенные уголки своих чувств и желаний. При таком глубочайшем созерцании светлых и отвратительнейших тайников собственного бытия человек раскалывается надвое; разум, освобожденный от накипи страстей, беспристрастно, как некий строгий судья, наблюдает за тем, как извивается перед ним клубок сомнений, любви, ненависти и страха — вся эта начинка человеческой жизни.