Одиночество

Отношение к смерти в обществе менялось в зависимости от времени, страны, культуры, религии, понимания ценности жизни человека и т. п. Например, в России были времена, когда смерть ребенка в многодетной семье («Бог дал, Бог взял») или смерть старика («отжил свое») воспринималась не так трагично, как смерть кормильца – ведь это была угроза жизни всех его иждивенцев. Или кончина богатого и известного человека была несоизмеримо значимее, чем «какого-то там» крепостного. Даже мера наказания за убийство соотносилась с тем, кто был убит – барин или слуга. Сегодня многие осуждают такое «неравенство», называют его варварским, при этом их не смущает то, что в нашей стране аборт до сих пор не считается убийством ребенка, а называется «искусственным прерыванием беременности» – не жизни!

Протопресвитер Александр Шмеман в своих лекциях указывал на то, что «невозможно искусственно отделить смерть от культуры, ибо культура – это в первую очередь видение и понимание жизни, „мировоззрение“, и потому, по необходимости, и понимание смерти. Можно сказать, что именно в отношении к смерти раскрывается и определяется понимание жизни в конкретной культуре – ее понимание смысла и цели жизни»[23]. По мнению священника, в секулярной современной культуре преобладает подход к смерти, который ее отрицает, игнорирует, пытается подавить, свести к минимуму ее «непривлекательность», превращая умирание и похороны в событие хотя и печальное, но никак не нарушающее течение жизни[24].

Почти во всех наших больницах родственников, как правило, не пускают к умирающим в реанимацию (искреннее недоумение врача: «Зачем вам на ЭТО смотреть?» – не важно, что близкие не смогут проститься со своим любимым человеком, главное – «не пугать народ»). Тело усопшего омывают и готовят к похоронам в морге чужие люди, зато – профессионалы. Благодаря такому «заговору молчания» у многих исказилось отношение к умершим – появился страх, брезгливость или цинизм. Бывает, люди даже подержать за руку уходящего из жизни близкого отказываются, посидеть с ним рядом не могут. Именно «не могут», то есть хотели бы, но что-то внутри (страх?) не дает, не пускает, заставляет опускать глаза, отворачиваться, отдергивать свою руку, выходить из комнаты, мучаясь от вины и стыда за свою слабость, оставляя родного человека умирать в одиночку.

Другой подход о. Александр Шмеман называл «гуманизацией» смерти («прирученная смерть»). «Заговор молчания» вокруг всего, что связано со смертью, осуждается; вводится в моду интерес и «взрослое» отношение к смерти. Можно сказать, приветствуется даже некоторый натурализм, местами переходящий в цинизм, в описании и демонстрации умирания и усопших (например, шутки и комедийные сюжеты в кино на тему смерти, показ гостям общего семейного фото с покойным, лежащим в гробу, или обсуждение за обедом умирания родственника). При этом отбрасывается «все таинство и трагедия, священность и сверхъестественность, какие сумели еще сохраниться в этой области»[25].

Оба этих подхода делают смерть бессмысленной – чем-то, с чем нужно «справляться», смысл ее извращается. Поэтому так необходимо «раскрыть христианский смысл смерти как не созданной Богом… как события в высшей степени „не естественного“ и потому трагического»[26]. В христианстве смерть не перестает быть трагедией, но она и победа, так как Христос уничтожил смерть и обещал нам Свое вечное Царствие Небесное. Апостол Павел говорит: «Поглощена смерть победою. Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа? Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом!» (1 Кор. 15:54–55, 57).

В статье о смерти в «Богословском антропологическом словаре» протоиерей Андрей Лоргус и диакон Георгий Максимов подчеркивают: «Встреча человека со смертью – нравственное и духовное событие. Ожидание смерти – умирание мучительно и спасительно одновременно. Это самое сложное духовное испытание человека, которое он проходит один. Смерть не является концом; она – начало истинной жизни, которая ожидает человека за гробом, смерть открывает человеку его бесконечность. В христианстве человек смотрит на смерть как на переход в вечность, как на возвращение в объятия человеколюбивого Бога»[27].