Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов

Итак, профессия в данном случае становилась характером. Или, возможно, характер – профессией. Люди этой породы вечно недовольны данностью. Они требовательны не только к своей работе, но ко всему, в чем видят несовершенство.

Режиссером Авербах стал до того, как начал снимать кино. Когда его имя впервые появляется в дневнике, ему чуть больше тридцати. За плечами – медицинский диплом и недавно законченные сценарные курсы, но голос звучит уверенно. Почему-то сразу представляется, как он репетирует.

Режиссер ставит конкретные задачи, но имеет в виду нечто большее. Ведь персонаж – это не только другой человек, но и сам актер. Тут не обойтись без того, что Станиславский называл «эмоциональной памятью». Когда исполнитель «вытащит» из себя то, что нужно для роли, то все и случится.

Вряд ли Авербах думал об этом. Возможно, интуитивно чувствовал в себе способность доводить ситуацию до такой точки, когда она окончательно прояснится.

На сей раз результат был удивительный. Отец вроде не рад тому, как его рассказ оценил приятель, а едва не тревожится. Может, неправильно писать так? По крайней мере, пока медицину бросать рано. Если перестанут печатать, то семью он прокормит (запись от 17.4.65).

А это Авербах «репетирует» с еще одним автором. Говорит (отец использует слово «учит»), что следует «быть стойким, писать в любых условиях…» И опять – реакция самая бурная. Чуть ли не вся жизнь проходит перед глазами (запись от 14.5.65).

Теперь ясно, что такое режиссура? Это когда подопечный понимает не только тебя, но и себя. Если это происходит, то кино выходит особенное. С непременным вторым смыслом. Кажется, герои заняты повседневным, а на самом деле на кону стоит их судьба.

Вот что главное в его картинах. Вроде обычные истории, и в то же время – пространство Самых Важных Решений. Впрочем, это ему удавалось не только на экране. Он мог просто сидеть, курить трубку, что-то комментировать, а обыденности как не бывало.

Почему при жизни приятеля отец оставил о нем свидетельств куда меньше, чем о В. Аксенове или о Г. Горе?[98] Возможно, это связано с вышеуказанными обстоятельствами. Всякий раз это был не разговор о том о сем, а едва ли не экзамен. Если даже он его сдавал, то отчитываться не спешил.

Зато после страшного одиннадцатого января восемьдесят шестого года, когда не стало Ильи Александровича, отец почувствовал острую потребность вспомнить о нем. Теперь он обращается к дневнику не только в связи с текущими событиями, но для того, чтобы рассказать о друге.

Прежде чем вы прочтете эти и другие записи, надо кое-что объяснить. Тем более что в этой дружбе у меня есть своя роль. Пусть это роль второго плана, но для режиссера не существовало иерархии. В его фильмах даже персонажи фона хоть на один кадр становятся героями.

Как уже сказано, Авербах был человеком режиссирующим. Указывающим. Поправляющим. Но и играющим тоже. Наверное, в этом причина того, что он любил карты. Ради бриджа и преферанса не только не спал ночами, но ездил на какие-то соревнования в Эстонию.

Кстати, карты не так далеки от занятий искусством. Во время игры время сгущается. Оно обретает такую плотность, которая возможна только на экране или сцене.

Да и его мечты об «экшене» тоже имеют отношение к азарту игрока. Авербах часто возвращался к истории заключенных, совершающих побег из концлагеря. Не помню, кто должен был играть француза и поляка, но в роли русского он видел Высоцкого. Если бы в восьмидесятом актер не умер, а фильм был бы поставлен, то какая это была бы работа! Тут актер рассказал бы о том, что такое рваться «из всех сухожилий».

Когда «экшен» происходил в жизни, это тоже не оставляло Илью Александровича равнодушным. Например, Никита Михалков между съемками другого фильма поставил «Пять вечеров». Заняло это меньше месяца. Дневник зафиксировал восторженное: «Американец!» (запись от 11.4.86). Так он оценил его умение распоряжаться временем – и успевать все.

Еще раз повторю: в Авербахе рядом с режиссером существовал актер. А значит, были и роли. Судя по дневнику, еще на таллиннских курсах ему понравилось изображать Белого офицера. Чем-то притягивали его эти люди, которые сперва исполнят свой долг, и лишь потом согласятся погибнуть.

От игры в эстонском «кофике» – прямой путь к задуманной, но не осуществленной «Белой гвардии» (запись от 11.4.86). Отсюда и дорога к солдатикам, которых коллекционирует герой «Монолога». Вспомним и любимую им песню о бумажном солдате. «Огня! Огня!» – это ведь и о реальных, и об игрушечных воинах, которые под насмешливую музыку О. Каравайчука собираются в поход.

Авербах и в жизни ощущал себя немного белогвардейцем, в чем, по свидетельству Натальи Рязанцевой[99], честно признался Виктору Некрасову. В киевский дом писателя попадали, как на явочную квартиру, ответив на один, самый важный, вопрос. «Вы белогвардеец?» – спросил Виктор Платонович чуть ли не через дверь, и режиссер ответил: «Да»[100].