Одиночество мужчин

Магазинчик, где я купила моцареллу, минералку и шоколадку. Я съела это все на скамейке в Люксембургском саду, куда зашла тоже совсем случайно. Свежий горьковатый сентябрьский воздух. Рыжие каштановые аллеи, блестящие каштаны на земле, чугунные скамейки, тишина. Я сидела на удобном стуле-кресле в этом саду, грелась на солнышке и понимала, что в Париже мне хорошо быть одной.

И Лувр… Усталая Джоконда с охраной, под стеклом, на которую было жалко смотреть. Запрещенные фотовспышки, китайцы, японцы в наушниках. Голландцы, к которым я шла через бесконечные переходы и потом тихо всматривалась, пытаясь научиться видеть в них свет. Сад Тюильри, который мне показался маленьким и скучным.

Набережная Сены, Дворец правосудия. На другом берегу – барахолка, где можно купить русские открытки, какие-то шурупы, картины, шкатулки. Улица цветочных магазинов, где идешь под аркой из переплетенных растений, стараясь не наступить на горшки с цветами. Битком набитые ресторанчики в час дня. Вкусные до умопомрачения запахи на узких улочках.

Вечера с Жилем и вполне семейные выходные дни. Он был очень терпеливым и добрым. Я что-то готовила каждый день. Однажды я напекла ему кукурузных блинов и погладила рубашки. Я не курила за эти дни ни разу. Я разговаривала с Галей по телефону и с русскими женщинами в нашем консульстве, где мне надо было получить какую-то бумажку. И все они говорили одно и то же: во Франции безработица.

На моей кредитной карте были деньги. И у меня были наличные. Я могла покупать все, что захочу. Но я не покупала, примеряя себя к новой жизни, где Жиль по утрам говорит: «Жюли, экономим!» и где у меня нет собственных средств. Я познакомилась с петербурженкой Алисой Лешартье, которая зазывала меня в «Самаритен» съесть какие-то необыкновенные пирожные. Ее муж был программистом, и они мотались между тремя странами – Швейцарией, Францией и Россией. Ее двое малышей разговаривали на трех языках. Я чувствовала, что, живя с Жилем, я не увижу никаких пирожных и посиделок с подружками.

Я не знаю, как это сказать точно, но от него веяло какой-то беспредельной патриархатщиной. Я совсем не феминистка, мой муж мне говорил, что со мной очень уютно жить, но тут пахло опасностью. Я им не восхищалась и мне не хотелось его слушаться. Поэтому в любой момент я могла превратиться в разъяренную стерву, испортив жизнь и себе, и ему. Для меня это был однозначный мезальянс, неравный брак. Но я все-таки колебалась.

Он так заботливо укрывал меня в машине пледом, так терпеливо сносил все мои капризы, так ничего не требовал – лишь бы я была! Он ходил за мной по пятам и все время меня нюхал, целовал, тискал. Он говорил, что любит мой запах и мой смех.

Мы поехали в Версаль с его братом, его женой и детьми. Их маленькая дочка с необычным именем Киян, лет шести, почему-то меня полюбила. В ресторане за обедом она подошла ко мне и молча поцеловала в щеку. Все чуть не зарыдали от умиления. У меня просто сжалось сердце. Жиль везде представлял меня как будущую жену. А я именно тогда, в Версале, замыслила побег. Я знала, что вряд ли увижу когда-нибудь еще Киян и ее сестру. Я еле улыбалась окружающим и с трудом понимала, о чем они говорят. Мне было уже все равно. Я хотела домой. В Россию, где хамят и не говорят «пардон». Но где все разговаривают на русском и где ты своя.

И все же я мучительно размышляла, что в России у меня есть только любимая работа и дочь. Я редактор и мама. Меня уже давно нет как женщины, жены, любовницы. И я снова колебалась. Прилетев в Москву, я думала несколько дней. Меня все спрашивали – ну что ты решила? И я не могла ответить.

Ответ, ясный и понятный, пришел ко мне однажды серым московским утром, когда я на такси ехала на работу. И это было «нет». И огромное облегчение. Словно гора с плеч упала.

* * *

Ну в общем-то и все. На этом история закончилась. Жиль звонит мне и пишет до сих пор. Редко, но регулярно. Мне было трудно ему сказать, что я не приеду, но я сказала. Это было мучительно, я чувствовала себя сукой и стервой. У меня осталось уважение к нему и благодарность. Он на редкость добрый и достойный человек, и возможно, будь он понастойчивее и живи он в России, я бы сдалась. Я не исключаю, что мы еще будем видеться, если захочу, в Париже – вот в него я слегка влюблена.

Больше всего мне жалко моего французского языка. Язык прекрасный, легкий, а для русского человека вообще второй родной. Девятнадцатый век оставил нам в наследство огромное количество французских слов, я даже не подозревала – сколько.

За два года до этого в один журнал я написала колонку про французскую песенку. Интересно, что в ее «французской» части все сбылось почти дословно. Вот она: