Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Невзирая на то что я непрерывно врал, создавая вымышленную реальность, сам факт, что этот разговор состоялся, а я в это время прихлебывал чай, причинял мне беспокойство. В любом случае, то, что произошло, не соответствовало тому сценарию поведения в плену, который я много лет держал в голове. Нормальная медицинская помощь, ничем не угрожающая повседневная рутина, периодические проявления сочувствия — все этот никак не оправдывало неисполнение всего того, чему меня учили, — не давать врагу никакой информации.

Заснуть мне не удавалось. Я не знал, что увижу, когда дверь откроется снова. Я был почти уверен, что меня вернут в тюрьму, хотя это было всего лишь ничем не обоснованным предположением. На рассвете я наконец задремал, и сестры разбудили меня, когда пришли менять простыни. Мысли, бродившие в моем мозгу, не давали мне покоя: что произойдет, если ты находишься в тюремной камере и испытываешь приступ боли, у которого нет внешних признаков, если заболят зубы, если, боже сохрани, камни в почках? Кто станет обращать внимание на подобные жалобы, если причину нельзя увидеть невооруженным глазом? Что происходит, если ты не только сидишь в тюрьме, но к тому же закован в гипс? Мой взгляд остановился на пальцах, торчавших из-под гипса на ногах. Что будет, если ноготь врастет в мясо и начнет причинять адскую боль?

Надия, одна из восьми заботившихся обо мне медсестер, была самой впечатляющей из всех. У нее была стройная осанка, она была на полголовы выше всех остальных и при этом обладала изящным телосложением. Она приписывала это своему турецкому происхождению — ее родители были мусульманами, но не этническими арабами. Она хорошо владела английским. Надия всегда носила черный бюстгальтер, который просвечивал сквозь белую униформу. Ее отношение ко мне было неизменно корректным и вежливым. В отличие от Айши, она не позволяла себе никаких проявлений симпатии, в отличие от некоторых коллег не имела никаких возражений против заботы обо мне. Язык ее тела и жесты производили именно то впечатление, которое необходимо для возникновения взаимного уважения. Наши разговоры то и дело касались личных вопросов. Она хотела понять, кто такие израильтяне и как я жил до того, как попал в плен. В обмен она рассказывала о себе, например, как ее родители переехали из Турции в Египет, или о своей мечте стать врачом.

Я подозвал Надию и сказал, что меня беспокоит ноготь на одном из пальцев ног. Она кивнула и продолжала что-то делать в комнате. Я решил, что она восприняла это как жалобу, не имеющую никакого медицинского значения. Через полчаса дверь распахнулась, и я увидел, как вошла Надия, катя перед собой большую металлическую тележку с медицинскими инструментами. Она подошла к кровати, откинула одеяло, смочила спиртом кусочек ваты и начала протирать пальцы. Пока я лежал, не веря своим глазам, она взяла маленькие ножницы и стала аккуратно и заботливо стричь ноготь большого пальца. Закончив работу и оставшись довольной состоянием ногтя, она выдавила из тюбика немного вазелина и помассировала ноготь и палец. Затем, не останавливаясь, она зажала своими пальцами другой палец и начала его стричь.

Я лежал в кровати, не в силах отвести от нее взгляда, наблюдая ситуацию, которая не обсуждалась ни на одном инструктаже о пребывании в плену. Я остро сознавал, что перед тем как меня оправят в тюрьму (и всем, что за этим последует), миловидная египтянка, которую я никогда больше не увижу, делает мне педикюр.

Закончив с правой ногой, она повернулась ко мне и спросила, доволен ли я ее работой. Я не мог произнести ни слова. Поэтому я лишь кивнул головой и подумал о том, что происходит сейчас в Израиле. Мне кажется, это произошло рефлекторно, чтобы уравновесить странную сцену, происходящую прямо здесь и сейчас в каких-то шести футах от моих глаз, — сцену, едва ли не перевесившую весь мой прежний опыт пребывания в плену. Надия между тем сосредоточилась на моей левой ноге. Закончив работу, она собрала использованные инструменты, сложила их в стоявший на коляске таз, снова укрыла ноги одеялом, взглянула мне прямо в глаза и вышла, не сказав ни слова.

Приближался вечер, в комнате не наблюдалось никакой суматохи. Мне, как обычно, принесли ужин. Таблеток, которые нужно принять, на подносе не было. Видимо, с точки зрения больницы мое лечение закончено — несмотря на то, что предстоял еще длительный период ортопедического восстановления. В комнате оставались два охранника. Они сидели в своем углу, курили, читали газеты и тихо беседовали между собой.

Около полуночи двери комнаты распахнулись настежь. Первым вошел Саид. Выглядел он мрачно и совсем не улыбался. За ним следовали четверо солдат, которые везли каталку с боковыми ограждениями. Они подошли к кровати, верно служившей мне двенадцать последних дней, и переложили на каталку. Никто не произнес ни слова. Саид явно не хотел начинать разговор, а я заранее решил, что не стану задавать вопросов, чтобы не услышать неприятных ответов. Меня выкатили из комнаты в коридор и загрузили в лифт, спустивший нас в больничное лобби.