Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Я сказал Сами, что хочу видеть Саида. Мне хотелось есть. Наутро я почувствовал, что голод усилился. Покончив с завтраком, я собрал остатки риса, положил их в две четвертинки питы и спрятал эти сэндвичи под подушкой. Позже, когда я проголодался, а Осман вышел из комнаты, я вытащил из-под подушки кусочек питы с рисом, укрылся простыней с головой и быстро доел остатки завтрака. Однако, несмотря на все мои трюки с укрывательством еды в постели, ее ничтожное количество лишь разжигало аппетит. Прошло немного времени, и голод занял все мои мысли.

Саид не появился ни на второй, ни на третий, ни на четвертый, ни на пятый день. Тем временем мне все сильнее хотелось есть. А самое главное — я совершенно не понимал, с чем это связано. Если это метод давления, есть способ гораздо проще — вернуть меня в одиночку. Если подготовка к будущим допросам, почему никто не приходит меня допрашивать? Если они думают, что я опять солгал, что мешает им потребовать от меня сказать правду?

Голод сводил меня с ума. Я мог думать лишь о еде и поклялся, что, вернувшись в Израиль, буду есть только в лучших ресторанах.

По вечерам я выискивал зернышки риса, которые могли упасть или рассыпаться на простыне, и если мне удавалось найти одно или два, я был безмерно счастлив. Самым примитивным образом сложившаяся ситуация рождала во мне злость, если не ненависть к Осману и даже Сами. Не пытаясь сдерживаться, я непрерывно говорил на иврите, порой угрожающим тоном и с соответствующим выражением. Я изливал все, что было у меня на душе. Я кричал на своих тюремщиков, проклинал их до седьмого колена, произносил тщательно продуманные речи, в которых высказывал все, что думал. Их же это, кажется, совсем не смущало. Осман награждал меня угрожающими взглядами, когда же я смотрел ему в лицо, выходил из комнаты — видимо, чтобы не потерять контроль над собой и не прибегнуть к насилию. На вторую ночь, когда я принялся кричать на Сами на иврите, он подбежал к моей кровати, схватил со столика лежавшие на нем листы бумаги и разорвал их в клочья.

Он угрожал, что доложит начальству о моем поведении. В ответ я зарычал на него: «Иди и докладывай, гребаный мерзавец!» — и еще несколько подобных лингвистических перлов. Проорав так несколько минут, я успокоился, поудобнее улегся в кровати и стал мечтать о придорожном ресторанчике тетушки Леи в Хадере, где после ночных вылетов мы неизменно заказывали по отличному стейку.

Пытка голодом продлилась до утра шестого дня, когда дверь открылась и в комнату вошел Саид. В очередной раз я пал жертвой манипуляции — чувствовал себя слабым, измотанным, а главное — лишенным информации, необходимой для понимания происходящего.

— Что все это значит? —  спросил я Саида. — Почему вы морите голодом военнопленного?

— Вы не имеете права оскорблять египетскую армию, капитан! — резко ответил он.

— Я оскорбил египетскую армию?

— Да. Вы написали, что египетская армия хочет оставить Вашу открытку в музее.

— Саид, — сказал я, — я написал это только потому, что не все открытки, написанные во время первой встречи с Буазаром, дошли до моих близких в Израиле. Кроме того, Вы прекрасно знаете, что я позволяю себе шутки.

— Так вот, не шутите больше о египетской армии. Это славная армия, мы ничего подобного не потерпим.

— Хорошо, Саид, я понял. Однако как долго вы собираетесь морить меня голодом?

— Начиная с сегодняшнего дня Вы будете получать столько же еды, сколько Вы получали прежде, чем нанесли нам оскорбление.

Вечером Сами принес мне ужин. Впервые за все время пребывания в тюрьме я получил нечто, что можно было назвать полноценной едой. На тарелке красовалась печеная рыба с печеными помидорами, картошкой и луком.

— Что это? — спросил я у Сами.

Он ответил по-арабски:

— Это рыба из Нила, из нашей реки.

Я съел рыбу, но все еще чувствовал голод. Я надеялся, что с завтрашнего дня займусь восстановлением своего тела. Грудь все еще оставалась впалой, так что между кожей и гипсом образовалось большое расстояние. Я прочел «Благословение после трапезы» я делал так после каждой трапезы, даже если не ел хлеба. После этого я открыл «Обыкновенную историю» Агнона и стал ее перечитывать.

Глава 25 29 ноября 1969 года

Я знал, что это утро станет началом очередного бессмысленного дня. Это была суббота. Вот уже несколько дней все было не так, как «в старые добрые времена». Люди, которых я прежде в глаза не видел, заходили ко мне в комнату и беседовали со мной. Эти разговоры не были враждебными или даже недружественными и, безусловно, не несли никакой угрозы. Хотя все визитеры были в штатском, я предполагал, что это высокопоставленные офицеры. Казалось, что все ограничения отменены, и каждый, кто имел такую возможность, мог войти в мою комнату и вступить в непосредственный контакт с израильским пилотом.