Одиночество вещей

Несмотря на урологический характер, высказывание было, в сущности, правильным. Оно свидетельствовало о подлой многомерности человека, знающего (от Бога), что хорошо, что плохо, но поступающего плохо, потому что ему (человеку) так выгодно. Что в свою очередь свидетельствовало о безусловной конечности того, что называлось человеческой цивилизацией.

Леону захотелось встать и обнять Эпоксида, как брата.

Точно так же ему хотелось обнять вышедших проводить его после утренних поминок зайцевцев: русского дядю Тома — Егорова, тряпичную бабушку, Гену, неведомых братьев Володарских из Урицкого.

«И родители были Володарскими?» — спросил у них Леон.

Братья не знали родителей. Выросли в детдоме.

«У нас вся деревня детдомовская: Колька Люксембург, Серёга Киров, Валька Орджоникидзе, Алёшка Шверник».

Они стояли возле бабушкиного дома-параллелограмма у срубленного краснознамённого георгина, и Леону хотелось обнять их всех, так как не было в тот момент людей ближе и роднее.

Точно так же, как не было сейчас человека роднее… Эпоксида.

То было братство в фундаментальном несовершенстве, а может, в органическом пороке, то есть в том, что обусловливало конечность человеческой цивилизации. Энергия исчезновения одновременно разъединяла и объединяла людей.

«Я русский в той степени, — подумал Леон, — в какой исчезает с лица земли, уходит, как я лугами из Зайцев, мой народ».

Не в сказках, ладе-укладе, народных традициях и вере принял он Богом данную национальность, но во лжи, пролетарском рубище марксизма-ленинизма, атеизме, интернационализме, унижении, исчезновении и смерти.

Что-то из всего этого следовало.

Что-то простое и нехорошее.

Что должно было объединить Леона, Егорова, тряпичную бабушку, Гену, Платину, братьев Володарских из Урицкого, родителей Леона, Эпоксида, прочих известных и неизвестных русских. Чем дольше Леон размышлял, тем очевиднее ему становилось, что это «что-то», по всей видимости, крайне не понравится другим русским, в ком энергия исчезновения пробуждает чувства противоположные. Кто стремится быть никем или кем-то, но только не русскими.

Как если бы умирающий вдруг поднялся со смертного одра да попросил вон расписавших его имущество самозваных наследников.

Одна часть русских силилась встать вместе с умирающими. Другая исподволь додушивала этого умирающего.

Быть сейчас недодушенным русским, подумал Леон, значит быть очень плохим в глазах человечества. Но по мере того как Россия будет становиться сильнее и богаче (если, конечно, будет, если Бог захочет), русские начнут стремительно исправляться в глазах человечества.

То были ущербные, произрастающие из созерцания пьяного, мочащегося на край стога Эпоксида мысли.

Получалось, что для патриотизма, как для веры в Бога, нет потерянных душ. Но всякое дело, где в дело идут любые души, обычно заканчивается бедой. Слишком уж много вдруг оказывается потерянных душ, слишком важную роль начинают они играть в «деле».

По щекам Эпоксида текли слёзы.

— Сука! — шепча рыдал или рыдая шептал он, опираясь на помогавшего ему идти Леона. — Леонтьев, давай пристрелим её из «беретты» и закопаем! У меня есть доверенность на машину, купим тебе загранпаспорт и… С какой бабой я познакомился в казино в Люксембурге! Если бы не эта сука!

Воспоминание о бабе из Люксембурга повергло Эпоксида в настоящее Еврепидово отчаянье. Он продолжил рыдания на груди у Лени, забыв, что она альфа и омега, то есть причина и следствие его отчаянья.

И за рулём, пока Лени и Леон складывали в сумки провизию, Эпоксид продолжал рыдать, тупо глядя в стекло.

А когда пришла пора ехать, выяснилось, что он заснул.

Если бы не знать наверняка, что Эпоксид нахлебался самогона, оказал пожилой Лени услугу, входящую в прейскурант услуг, оказываемых водителем по найму из малого предприятия «Желание» таким клиенткам, как Лени, можно было бы подумать, что отрок-пастушок задремал под сенью цветов и дерев, таким кротким, безгрешным и чистым сделалось во сне лицо Эпоксида.

Беспозвоночно размазавшегося, его с трудом переместили на соседнее сиденье.

Лени повела сама. Но и она была изрядно пьяна. Разворачиваясь на поляне, снесла стог. Выезжая на усыпанное щебнем шоссе славно пошерстила кусты на обочине.

После чего законопослушно поползла по шоссе со скоростью тридцать километров в час (такая была указана на знаке), вызвав у едущих следом великую ярость. Но страх потерять лобовое стекло был сильнее, поэтому они не решались обгонять по щебню, лишь отчаянно сигналили. Встречная полоса была пустынна. А за Лени муравьиной цепочкой ползло десятка три, наверное, машин. Когда щебень кончится, подумал Леон, они расправятся с нами покруче хачиков!

Так бы оно и случилось, не проснись Эпоксид.

— Сцепление полетело? — прохрипел он.

— Найн, — ответил Леон. — Был знак — тридцать километров, вот и едем тридцать километров.

Не слушая Лени, Эпоксид надавил на тормоз, выскочил из машины, обежал, плюхнулся на место водителя, грубо потеснив Лени.