Одиночество вещей

— Так пусть, кто сладко жил, когда ему на каждый праздник венки, охраняют.

— Ха! — хмыкнул сторож. — Обохранялись. Они сейчас, — понизил голос, как будто выдавал Леону тайну, — при банках да биржах ещё лучше живут.

В небе вдруг что-то взорвалось, затем послышался ровный мощный гул. Гроза? Леон посмотрел вверх, но увидел лишь стремительно летящие красные огни.

— Ночные полёты, — объяснил сторож.

Площадь вдруг осветилась. Пара чудовищной яркости фар возникла вдалеке над шоссе. Двигался невидимый носитель фар в сторону центральной нелидовской площади.

Леон испытал сильнейший (как приступ аппендицита) приступ тоски. Жизнь всегда была исполнена тоски, как река воды, но чем дальше, тем решительнее склонность к разливам обнаруживала река. Леон утешался, что тоскует не он один. Что следствием схожей тоски был всемирный потоп. Но Леон шёл дальше. Ноев ковчег казался ему излишним. Ни к чему всякой твари по паре.

Что за ночные, распарывающие небо полёты, когда ни страны, ни армии? Что за чудовище ползёт на площадь в неистовом свете фар? Зачем сторож охраняет памятник Ленину, когда поставлен охранять Божий храм?

— А ты не думаешь, старина, — устало произнёс Леон, — что пока ты бегаешь к Ленину, воры уволокут что-нибудь из церкви?

— Понятное дело, — согласился сторож, — да только всего добра один хрен не сбережёшь. А церковь нынче, — почесал в бороде, — богатенькая, не обеднеет. За одно освящение нелидовской товарной биржи сколько тыщ отвалили!

— Церковь богатая, а Ленин бедный?

В приближающемся слепящем белом (такой, по свидетельству переживших клиническую смерть, возникает, когда человек уходит в мир иной) свете Леон смотрел на совместителя-сторожа и, помимо аппендицитной тоски, ощущал в душе великую смуту, так как изначально (штампованное сознание?) ставил себя над стариком, в сущности же мало чем от него отличался. Точно так же смутно-свободен был от церкви и от Ленина и точно так же смутно-свободно от них несвободен. То было истинное (о каком в прошлом веке мечтали образованные русские люди) единение с народом. Однако не испытывал Леон от этого — в белом слепящем смертном свете — единения ни счастья, ни надежды.

— Охраняй что-нибудь одно, старик, — вдруг чужим, взрослым голосом посоветовал Леон. — А так и Ленина измажут и церковь растащат. За двумя зайцами погонишься… — смолк, как подавился: везде, везде Зайцы!

Смертный свет качнулся вверх, свиная голова со знамени над бывшим райкомом-горкомом явила свой ночной (истинный?) кабаний клыкастый лик.

— Что? Что выбрать-то одно? — Леон услышал в голосе сторожа собственные тоску и смуту. — Подскажи, мил человек, ты должен знать.

— Я? — изумился Леон. — Откуда мне знать?

— Ты, — подтвердил сторож. — Кроме тебя, некому. За тобой пойдём.

Леон догадался, что ровная асфальтовая площадь, полуцерковь, бывший райком-горком, истукан в ортопедических ботинках и в лунной кепке, слепящий белый смертный свет, сторож со скреплённой проволокой мелкашкой (человек с ружьём) и странными вопросами — это театр, сцена.

Замысел режиссёра не понравился Леону.

Леон опустил руку в карман. Под складнем, которым он собирался устращать педерастов, нащупал монету. Извлёк на свет Божий. То оказалась датская монета в двадцать крон с дыркой посередине. «С дыркой, — усмехнулся про себя Леон, — а всё купишь. Рубль без дырки, а не купишь ничего!» Сунул монету под нос сторожу.

— Не наша, — уважительно засвидетельствовал тот. — Сверлёная.

— Вот сейчас выберем, — как заядлый напёрсточник, подмигнул сторожу Леон, — Ленин или церковь? Решка — Ленин, орёл — церковь. Или Ленин орёл? — Положил монету на ноготь большого пальца, выстрелил вверх.

Режиссёр не одобрил Леоновой самодеятельности.

Белый свет залил площадь, как убежавшее из кастрюли молоко. Туда — в молоко — бесследно упорхнула конвертируемая монета. Леон и сторож долго ползали по асфальту, бормоча: «Ленин орёл, церковь решка, Ленин, Ленин, орёл, орёл…»

Но не могли отыскать.

Конец поискам положили вакуумный свист тормозов, мощный моторный гул. Новенький, последней модификации, как будто и не венгерский, «Икарус» (это он светил фарами), дыша металлом и бензином, остановился на площади.

— Служивые! — донеслось из кабины водителя. — Объезд налево или направо?

— Направо езжай, — посоветовал сторож, — Октябрьскую перекопали. У почты свернёшь, и на шоссе.

— Куда автобус? — подскочил Леон.

— В Москву, — буднично ответствовал водитель из прекрасного и высокого кабинного далека.

— Стой! — не веря своему счастью, завопил Леон. — Возьми меня до Москвы! — Как рак клешнёй, с намерением не разжимать, вцепился рукой в нагретую ручку двери.

Дверь зашипела, как гюрза, мягко открылась. Внутри было прохладно — работал кондиционер. И темно. Автобус был заполнен спящими пассажирами едва ли наполовину.

— Деньги есть? — зевнул водитель.

— Есть, — душа в голосе ликование, ответил Леон. — И ученический билет. Мне за полцены.

— Отменено за полцены, — хмыкнул водитель. — Ишь ты, шустряк! Или по полной, или…

— За две трети! — поднялся по выдвинувшимся из двери ступенькам Леон.