Одиночество волка

Коленька вырос, стал на ноги. В 1918 году он на местном кладбище похоронил своего незабвенного родителя. В тетрадях его он нашел такие цифры: в восемнадцатом году, то есть уже в гражданскую, имелось в Сибири более двух тысяч артелей, родились они не советской властью, а еще при царе. Шестьсот тысяч хозяйств с тремя миллионами коровок, да не таких, как ныне у Вальки-молочницы доходяг. Горевал папенька Коли, что не добились большего…

Впервые обнародовал дядя Коля эти цифры тогда, когда, пожалуй, и не следовало их обнародовать. Вызвали дядю Колю, тогда тридцатилетнего работника рыбкопа, в район и сказали четко: коль станет заниматься агитацией и пропагандой, сменит на севере работку — на лесоповале остро нуждаются в рабочей силе.

Собственно, на пять лет потом он и загремел. Откуда, думаете, потянуло его к поэзии? Были у него соседи по нарам интеллигентные, интеллектуальные люди. У них он и учился понимать, что преходяще, а что вечно. После пяти лет он вернулся в поселок и уже молчал. Да, впрочем, он и не верил, что в условиях Западной Сибири можно производить масло. Может, папенька что-то напутал?

В тридцатые годы, точно не помнит, пригнали Ерофея.

Кубанцев берет нового прораба осторожно под локоток.

— Закопают теперь, — говорит он, — без нас. Дело есть.

— На смерти ближнего сберкнижку пополняешь?

— С Витьки-то что взял? Да в гробу я видал его в белых тапочках, чтобы ему за бесплатно пахать! Ты что, не знаешь, какая у него самого книжка? А у меня, поимей в виду, две жены законные, а одну еще тоже надо кормить. Ты говори, сколько нам накапало?

— Чего накапало?

— Как чего? Не финти. Валеев сказал.

— Так ты же сам и говорил, что Валеев твой — придурок. Я ему сказал, что с вас удерживаю. — И радостно сообщил: — Написал я на вас за все сразу. Палец о палец не стукнули, а отхватили за что?

— Так тебе, значит, мало, что ты у директора в душу плевал? Ну ладно! Чего ты хочешь?

— Сарай.

— Умру — не сделаю. Раз ты такой! В ножки поклонишься!

Кузнец Вакула — фамилия его в очерке Квасникова стояла рядом с именем Ерофеича (в газете так и было напечатано: Ерофеич и кузнец Вакула. Только не большими буквами, а обыкновенно) сидел с дядей Колей после похорон и поминок (и на поминки пошли) и объяснялся с ним впервые длинно. Смерть Ерофеича, лютого их врага в прошлом, потрясла Вакулу не тем, что человек жил-жил и помер, а потому, что хоронили этого человека, как хоронят всех остальных.

— Все, все перевернуло во мне!

На поминках у этого человека говорилось такое, как у всех. Люди выпили, вспомнили, рассказывали: какой, оказывается, был хороший, как за добро совхозное стоял горой!

— Это разве дело! — качал головой Вакула.

— Но что же вы хотите, Вакула? — спрашивал дядя Коля. — О мертвых или хорошо, или ничего! Таков человеческий закон. В этом, согласитесь, немало прелести. И о нас, когда помрем, будут говорить…

— Ты помнишь, когда он приехал? Врал ведь: не при чем я! Не помню, один я к нему пришел или с тобой…

— Со мной вы не могли придти. Я тогда возвратился из мест не столь отдаленных. Вы со мной не общались. Вы были добровольцем.

— Специалисты нужны были. А шаманы пугали, — Вакула тускло поглядел на огонь лампы. — Погоди, но ты приехал из… Откуда ты приехал?

— Да брось ты притворяться! Ты же знаешь, откуда.

Дядя Коля заплакал.

— Тебе я… Не помню, не помню… А вот его! Он же — кулак!

— Кулак, не кулак! Неужели вы не читаете газет? Как кулаками делали? Неужели…

— Он — кулак. Не могу сказать о нем хорошо. Не хотел он нам помогать. Ты, помню, соглашался, он же…

— А я не хотел, может, опять на лесоповал.

— Ты думаешь, он встречал первое мая со знаменами? Это мы так праздники наши встречали. Почему он так написал, этот писака? Не могу, не могу! Никогда не прощу этому борзописцу. Рядом меня поставил с ним! Вакула стукнул по столу кулаком. — Понюхал и накатал!

— Я вам немножко налью… Вы не должны обижаться. Человек собственный судья своим поступкам. Простим ему. Может, это покойника всколыхнуло? И он задумался над тем, как жил.

— Сурок задумался? Не-ет!

16

В доме Витьки народу, как в цирке. Идет представление. Зрители — в основном бабы. Сунуться в дом они боятся. Витька саданет палкой — не увернешься. Злой, вражина. Валька-молочница с киномеханичкой наперебой рассказывают тем, кто опоздал, как ищут клад покойника два дружка — Витька и Валерка Мехов.

— Мечутся, мечутся! Из угла в угол, из угла в угол!

Новый прораб зашел в тот момент, когда Витька отрывал пол в сенцах. Поясница голая, джинсы в глине, разорвана правая штанина.

Увидав Волова, Витька отбросил топор, подбежал к постели, схватил подушки и перину.

— На-на-на! — кричал кому-то. — Не найду? Не найду? Найду!

Валерка Мехов шуровал штыковой лопатой где-то под крышей — только всю не снес!

Витька устал беситься.

— Вот, начальник, — пробубнил, сев на пол, — имей такого предка.

— Предок как предок, — высунулась Валька-молочница. — Дом, гляди, оставил, обстановку…

— А что ты хочешь? — огрызнулся Витька. — Когда последнюю трехсотку на него снял!