Одиночество зверя (СИ)

— Нет, просто на ходу крикнул, что вернётся завтра, выхватил из кучи плакат и убежал. Ну, а я за ним. И ещё несколько человек.

— Все присутствовавшие?

— Нет, но большинство. Так испугалась, даже дышать не могла.

— Когда испугалась? При аресте?

— Нет, тогда уже почти веселилась, так прикольно получилось. А вот первый шаг сделать — страшно. Прямо коленки тряслись. Даже трудно сказать, чего именно боялась. Я ведь не раз видела ребят после арестов — помятые, конечно, но вовсе не замученные до полусмерти. Наоборот, гордые и весёлые.

Подружка принялась рассказывать о пикете у входа в Думу, и Наташа слушала её со смешанным чувством. Она не хотела за решётку, даже на несколько часов, но стоять рядом с Худокормовым перед полицейскими рядами — хотела. В отдельные моменты она начинала воспринимать рассказ как повествование очевидца о ней самой. Подружка говорила «я», а Наташа видела себя, сначала с развёрнутым плакатом, потом в омоновском автобусе с зарешёченными окнами.

— Тебя били? — осторожно поинтересовалась она.

— Так, потолкали, пошвыряли, по асфальту потаскали.

— А его? — Наташа испугалась за свой голос, предательски подсевший в момент вопроса, словно Худокормова задержали только что, а не несколько лет назад.

— Его — тоже. Он ведь не террорист какой-нибудь и не боевик, с ОМОНом не дерётся. Говорит — занятие для дубовых голов. Никакой пользы для дела, только уйма материала в руках у власти для доказательства опасности, которую представляет оппозиция для общества.

— Несанкционированный пикет — тоже ведь нарушение закона.

— Это уже проблема закона. У нас есть конституционное право высказывать своё мнение вслух и прилюдно, а не у себя на кухне, среди родных и близких.

— Всё равно, ведь нужен какой-то порядок. Не может любая группа в сотню человек по своему желанию перекрывать улицы. Тогда хаос начнётся.

— Если власть будет соблюдать Конституцию, не будет никаких шествий в защиту конституционных прав граждан.

— Всегда найдутся недовольные чем-нибудь.

— Ты когда-нибудь слышала о разгонах демонстраций в Швейцарии или в Голландии?

— Нет, но в Германии и в Америке — сколько угодно.

— В Америке разгоняют иногда пикеты из десятка человек, а в Германии разве что анархисты под первое мая войну с полицией учиняют. Идеи их не волнуют, их цель — подраться и продемонстрировать свою революционность.

— Вот и ваш пикет из десяти человек разогнали, как в Америке.

— В Америке не бывает пикетов против рассмотрения в Палате представителей законопроектов о запрете думать не так, как хочется правительству. Под экстремизм наши ручные суды ведь могут подвести любое критическое высказывание, какое прикажут. Формулировки расплывчатые, оставляют уйму пространства для творческой фантазии. Лёнька любит говорить: половина текста щедринской «Истории одного города» годится сейчас для злободневных лозунгов, и все они попадают под закон о борьбе с экстремизмом. На что мы потратили сто с лишним лет?

— И ваш пикет мог бы что-нибудь изменить?

— Нет, но хочется иметь чистую совесть. Если у меня будут дети, смогу им рассказать, что в молодости не сидела без дела.

— И про пикет расскажешь?

— Пикет? Если вспомню. Не такое уж и великое событие, сама понимаешь.

— Но это же твой первый арест.

— Не первый же поцелуй, зачем его помнить. Но, если честно, вспомнить радостно. Просто распирает чувство причастности.

— Причастности к чему?

— К важному делу. К судьбе страны. Громко звучит, конечно, но я тебе по секрету говорю. Не станешь трезвонить про мою манию величия?

— Трезвонить не стану, но хочу понять. Во время пикета ты радовалась?

— Понимаю, глупо звучит, но не могу придумать другого слова. Скажу «испытывала счастье», так ты меня окончательно в сумасшедшие запишешь. Непонятное такое ощущение, странное. В груди щемящее чувство, словно после хорошего стихотворения или фильма. Будто хорошенько выплакалась, и мир сквозь слёзы выглядит красивым.

— А в автобусе? — с болезненной настойчивостью интересовалась Наташа.

— В автобусе? Ничего. Там уже всё прошло, обыденность началась. Я стала кричать в окно журналистам об ущемлении свободы собраний, а Лёнька просто сидел и молчал. Потом остальных к нам затащили, и мы поехали в участок.

— Ты на него смотрела тогда?

— Так, мельком. Я разошлась не на шутку, совсем взбесилась. Наверное, нервная реакция. А ты почему спрашиваешь? Какая тебе разница, смотрела я на него или нет? — заподозрила неладное подружка. — Тоже втюрилась?

— С чего ты взяла? И что значит «тоже»? Интересно просто.

— Раз тебе только про Лёньку интересно, значит именно втюрилась. А тоже — потому что ты у нас не одна такая впечатлительная. Могу навскидку парочку твоих соперниц назвать. Только они к нему не подойдут никогда, издали млеют. А ты?

— Я? Во-первых, я не млею. Во-вторых, зачем мне твои соперницы.

— Они не мои соперницы, а твои. Я по нему не сохну, мне за дело обидно.