Одиночество зверя

Вот из школьных дверей повалила ребятня. Один из школяров стучит в окошко «копейки». Отворяю дверцу. Он плюхается на сиденье.

Шестнадцатилетний подросток, высокий, с длинными русыми волосами. О таких красавчиках шушукаются девчонки. Возле таких, самоуверенных и хамоватых, всегда имеющих при себе бабло, вертятся лизоблюды, преданно ловя каждый взгляд.

Он глядит на меня большими выпуклыми прозрачными синими глазами под густыми, вразлет, бровями.

– Вспоминаешь Веру? – спрашиваю его.

– Иногда. Я тогда маленьким был. Сейчас даже не припомню, какая она была. Что-то такое толстое, мягкое.

В его словах слышится ленивая усмешка.

– Твой дед вроде бы собирался оставить Вере много денег. Ты случайно не в курсе?

– А он этого и не скрывал. Чуть что не по нему, сразу в крик: «Верке все завещаю, без штанов останетесь! Она будет здесь хозяйкой, а вы пойдете по миру!..» Ну и прочее в том же духе.

– А как родители на это реагировали? Злились небось?

– Еще бы! Завещания-то они не видели. А вдруг там действительно все на Верку записано? Интеллигенты-интеллигенты, а бесились так, что ого-го! Отец вообще деда плесенью называл. А еще философ! Мама ему – сразу: «Не смей! Он мой отец!» А сама – если дедуля ее доводил – вопила как резаная: «Старый параноик!» Та еще семейка. Сейчас завещание ищут. Все перерыли, никак найти не могут. Переругались вконец.

– А тебе-то дедушка дорог?

Марик кривит физиономию.

– Он все время чем-то там занимался, деньги делал. Ковал, пока горячо. Я ему только мешал. У родителей тоже свои проблемы были. Уж и не знаю, какие. А Вера – она добрая была, ласковая. Помню, прижмусь к ней, обхвачу ручонками – точно подушку обнимаю. И вроде как не один. Вроде как живая душа рядом.

– И сейчас одиноким себя чувствуешь?

– Почему одиноким? Я в классе с ребятами дружу… Ну, не дружу, а так. Уж очень они выдрючиваются.

– Кто?

– Да пацаны и девки в нашем классе. Каждый корчит из себя.

– То есть не чувствуешь себя самым крутым? Есть и покруче?

– Ну.

– А что, простых ребят, которые смотрели бы на тебя как на супермена, не находится?

– Есть один такой, – неохотно цедит Марик. – Сын нашего водителя. Он, конечно, парень туповатый, но я для него – бог. А может, и выше.

– Уважает?

– Не то слово.

– В огонь и в воду за тебя, да?

Марик не отвечает, но надменная усмешка и вспыхнувшие торжеством глаза говорят яснее всяких слов…

* * *

– … Как бы нам с тобой встретиться, Акулыч?

– А чо, приспичило?

– Вроде того.

– Енто можно. Завтра. В нашем пивбаре. В семь вечера. Завтра мирный пензионер Акулыч покалякает с тобой, охламон.

И гуденье Акулыча исчезает, точно в трубке жужжал-жужжал большой шмель, а потом вылетел по своим шмелиным делам.

* * *

Пивной ресторанчик, где мы столько раз проводили время с Акулычем. Крепкие, грубо сколоченные столы и стулья, просто идеально созданные для наслаждения пивом и разнообразным приложением к нему. На стенах сочные соцреалистические полотна: пенящееся в пузатых стеклянных кружках пиво, раки, сыр, таранька.

И на фоне этой несокрушимости, неизменности особенно остро ощущаю свою и Акулыча непрочность. Медленное умирание нашей человечьей плоти, которой отведено так мало времени на расцвет и угасание.

На Акулыче мешковатый серый свитер, который не в силах скрыть его объемное пивное чрево. На толстых коротких ногах – лоснящиеся на коленях черные брюки. Широкие ступни обуты в покрытые грязью кроссовки. Всем своим видом он объявляет всем и каждому, что на мнение окружающих ему глубоко плевать.

Он оплешивел и разжирел. Остатки волос неряшливо поседели, хитрые глазенки стали как будто еще меньше. Полгода – с весны до глубокой осени – он копошится на даче, которая представляет из себя почернелую избенку с крошечным приусадебным участком. Кожа его задубела, руки стали похожи на два округлых булыжника, и сам он точно вырезан из увесистого камня.

– Допустим, я тебе верю, – басит Акулыч после того, как растолковываю ситуацию. – И как ты собираешься ловить злодея, охламон?

– У него сейчас одна цель – Даренка. Твои ментушки – бравы ребятушки могут незримо сопровождать ее. И когда киллер на нее нападет, тут же взять гаденыша с поличным. Но подвергать Даренку смертельной опасности никак нельзя. А если твои орелики не успеют? Вот в чем загвоздка.

– Ты енто… все говоришь, что они – мои. Не мои они, дурья башка. Не могу я им приказывать. Тока просить. Кланяться и просить… Усек?

– Уразумел.

– Можно, конешно, пымать убивца на живца, как – помнишь? – в наше золотое времечко. Но… – Акулыч вздыхает, качает шаровидным черепком. – Доказательств у тебя нетути. Хоша, ежели совсем честно, их у тебя никогда и не было. Ты же у нас енто… художник сыска. Действуешь по вдохновению. Не то, что мы, жуки навозные… Лады. Покалякаю с ребятками. Согласятся – твое счастье. Енто в их же интересах…

Прощаемся на шумной улице.

Акулыч увесисто хлопает меня по плечу и через пару секунд пропадает среди темноты, огней, мельтешения пешеходов и машин. И мне – до острого укола в сердце – становится очевидно, что наша дружба иссякает.