Одиночество зверя

Взглянув, Колян убеждается: так оно и есть. Пламя потухло, но из ящика валит черный дым.

Достав непослушными дрожащими пальцами из кармана связку ключей, Колян, обжигаясь, открывает раскаленную дверцу, потом, суетливо действуя какой-то валяющейся на полу бесхозной рекламной газетой, вытряхивает из ящика пепел.

Он чуть не плачет: над ящиком, на недавно покрашенной стене – черное пятно копоти.

– Наверняка алкаши. Или наркоманы, – заявляет одна из женщин, более толстая и старая, не отрывая от Коляна колючего подозрительного взгляда. – Совсем распоясались, управы на них нет.

Колян медленно возвращается в свою квартиру, ощущая озноб волнения и страха.

– Что там? – интересуется мать, продолжая гладить.

– Ерунда, – отмахивается Колян: он ни на миг не забывает, что у матери больное сердце.

Он машинально смотрит в окно на потемневший вечерний двор, мокрый и грязный. И в его душе холод и грязь заоконного мира сливаются с Толяном, с подожженным ящиком, и ему хочется заорать, завыть от чего-то мрачного и неумолимого, надвигающегося на него, слабого человечка, желающего жить мирно и счастливо.

– Мам, – говорит он. – Отдохни. Давай я поглажу…

* * *

Королек

Вся моя жизнь прошла на окраинах города. Первые восемнадцать лет – в двухэтажном домишке, потом – в стандартных высотках спальных районов. В сердцевине мегаполиса (где поначалу обитала прежняя советская элита, их дети, внуки и правнуки, а затем и «новые русские») я никогда не жил.

Оставив «копейку» отдыхать возле дома Финика, качу с одной окраины на другую. К человеку по имени Петр, который был любовником Верки.

За окнами автобуса бесчинствует студеный ветер – его свирепую злобу я уже испытал на себе, – и неожиданно начинает сыпать снег.

Сначала мелкий, крупяной, он, как во сне, становится гуще, подвижнее. Снежинки растут в размерах. Город едва различим, полускрытый невесомым пушистым занавесом. Это очень похоже на зиму, на Новый год. Палая листва как будто покрыта взбитыми сливками.

И хотя снег в октябре – не такое уж удивительное событие, почему-то на этот раз мной овладевает странное беспокойство. Я ужасно суеверен. Может быть, мне подается некий сигнал?..

Обитает Петр на верхнем, пятом этаже «хрущобы», занимая комнатку в двухкомнатной квартире. Его сосед лежит в больнице с инфарктом, и беседе по душам никто не мешает.

Разговор происходит на кухне, такой благообразной и опрятной, словно живут в квартире не два немолодых одиноких мужика, а две старые девы.

Петру на вид лет пятьдесят с небольшим. Приземистый, даже, вроде бы, немножко пониже Верки. Полнотелый. Редкие желто-седые волосы зачесаны на плешь. Говорят, супруги, долгие годы прожившие вместе, становятся чем-то похожими друг на друга. Петр, хотя и не был официально женат на Верке, действительно ее напоминает.

Я ожидаю, что Петр предложит мне чего-нибудь покрепче, но он молча выставляет на стол печенье, заваривает чай. То ли трезвенник, то ли завязал (что более вероятно), то ли жмотится.

Все попытки расшевелить Петра заканчиваются крахом. Перед каждым ответом Петюня основательно размышляет. Возможно, ищет в вопросе некий подвох. Осторожен. Говорит односложно и не слишком конкретно.

Интересуюсь, сколько лет он знаком с Верой? Петюня тут же впадает в глубокую задумчивость, потом, пожевав губами, отвечает:

– С тысяча девятьсот девяносто восьмого. С семнадцатого августа, если точно. Аккурат на самый дефолт пришлось. Я овощи у нее в комке покупал. Картошечку, морковь. Слово за слово. Разговорились. Потом, как полагается, пригласил в кафе… Послушайте, меня менты уже обо всем допрашивали. И я им все как на духу выложил. Мне скрывать нечего…

Еще минут десять играем в «спрашивай – отвечаем», пока эта забава не надоедает мне вконец. О’кей, зайдем с другой стороны.

И рассказываю об огороженном штакетником и кустами акации дворике между двумя схожими, как близнецы, двухэтажными домишками. О братьях Чукигеках, Сером, Гудке, Щербатом. О рыжей голенастой наивной девчонке по имени Верка.

Вспоминаю – и перехватывает горло.

Петр слушает, приоткрыв рот. К нижней губе приклеилась малюсенькая крошка, остаток печенинки.

Спрашиваю:

– Вера рассказывала тебе о своем детстве?

Петюня отрицательно мотает головой – и неожиданно плачет, с трудом, толчками выдавливая из себя рыдания. Печенинка прыгает вместе с губой и не падает, точно приклеенная.

Достает из буфета бутылку водки, рюмки. Разливает.

– Девять дней уже прошли, – говорит, шмыгая носом и вытирая глаза, – а сороковины еще не наступили, но все равно – давай помянем Веру. Думаю, ей от этого плохо не будет.

Поминаем Веру, и я словно наяву вижу, как она, немножечко стесняясь, присаживается на краешек табуретки и улыбается нам. И мне хочется сказать ей что-нибудь ласковое, ободряющее. Например: «Немного тебе досталось на этой земле нежности и любви, так пускай хотя бы на том свете будет славно и спокойно!»

Теперь разговор становится другим.