Одиночка

Не оглядываясь на сопровождающих, Геердтс направился прямо к нему. Вебер и Шоппенхауер посмотрели друг на друга, затем комиссар пожал плечами и покорно последовал за Геердтсом. Вебер мельком взглянул на свои покрывшиеся пылью ботинки, но ему ничего не оставалось, как двинуться следом за ними.

Все трое подошли к яме и увидели мужчину, выбрасывавшего из нее лопатой песок. Его покрасневшее от напряженной работы лицо было покрыто потом, белобрысые волосы прилипли ко лбу. На вид ему было около шестидесяти.

Геердтс казался еще более замкнутым. Старик был так занят, что прошло некоторое время, прежде чем он заметил трех мужчин, стоивших на краю ямы. Тогда он прервал работу и оперся на лопату.

— Сегодня получается, — добродушно произнес старик. — Нужно только капнуть немножко глубже, до двух с половиной метров.

Он мотнул головой, поплевал на руки и снова принялся за работу, забыв о троих мужчинах, глядевших на него.

Неожиданно Вебера пронзила мысль, довольно жуткая и тревожная. Ему вспомнились люди, которые, дико жестикулируя, спорили между собой. Вспомнил он и ломик сторожа у входа в парк, и то, как Геердтс, проходя мимо, приветливо кивнул человеку за окошком. Лишь теперь Вебер догадался, где они находятся.

Геердтс взглянул сначала на Шоппенхауера, затем перевел взгляд на Вебера и равнодушным тоном произнес:

— Вы правы в своем предположении. Это дом для умалишенных. Больные, которых вы видели, — легкие случаи. Они могут работать. Мне кажется, это называется трудотерапией.

Шоппенхауер поднял смущенный взгляд на Вебера, проклинавшего себя, что ввязался в это приключение.

Между тем Герберт Геердтс продолжал:

— Этот человек, разумеется, тоже болен, но он не опасен. Иногда его отпускают домой. В общем-то его болезнь неизлечима. Когда он здесь, у него появляется непреодолимое желание копать землю. Вы сами видите.

Да. Вебер видел, только никак не мог понять, что тронуло его в этом потном, с ожесточением рывшем землю сумасшедшем.

— Он болен около двадцати лет. — Геердтс продолжил свой рассказ. — Точнее, с сентября тысяча девятьсот сорок второго года. По профессии он был инженером-строителем и работал в военном концерне. В начале войны его признали негодным к строевой службе, а в сорок втором году послали в Советский Союз проследить за ходом работ на одном заводе. Вам, видимо, известно, что немецкие концерны появлялись на оккупированных территориях следом за вермахтом. В первые дни его пребывания работы было немного. Свободного времени оказалось в избытке, а поскольку он любил прогулки, то предпринимал продолжительные вылазки в окрестности города. Однажды он добрел до земляной насыпи и неожиданно очутился на краю рва, около двадцати метров длиной и метров пяти шириной. Рон был наполовину заполнен… трупами людей, которые лежали так плотно, что виднелись одни лишь окровавленные головы. Некоторые были еще живы.

Вам наверняка сложно, — продолжал Геердтс, подыскивая слова, — представить себе эту картину. Я понимаю. Об этом человеке говорят, что тогда он застыл на месте и не мог сдвинуться. Между прочим, позднее часто гадали, как он вообще смог попасть туда. Возможно лишь одно объяснение. Он носил длинное коричневое кожаное пальто, и посты, очевидно, приняли его за какого-нибудь высокопоставленного чиновника гестапо. Там были и другие лица, тоже в гражданском, среди которых находился штандартенфюрер доктор Эрих Флюгер, бежавший позднее под вымышленной фамилией в Южную Америку. То, что происходило на глазах этого инженера, было не что иное, как обычный рабочий день спецкоманды. Свыше тысячи человек лежало уже в общей могиле, и некоторые, он это отчетливо видел, были еще живы. Один из эсэсовцев сидел, болтая ногами, на краю ямы. На коленях у него лежал автомат. Он курил и со скучающим видом рассматривал верхушки деревьев.

Вокруг стояла тишина, изредка прерываемая слабыми стонами. Затем ко рву подошла новая группа совершенно нагих людей. Колонну замыкала женщина с грудным ребенком, которому от роду было лишь несколько месяцев. Она крепко прижимала его к груди, а ее руки, натруженные руки крестьянки, прикрывали его голое тельце. Вдруг тишину разорвало ликующее и жизнерадостное «агу! агу!», слетевшее с уст малыша, пребывавшего в нежных и надежных материнских руках.

Людей подвели к той стороне рва, где были сделаны примитивные ступеньки, и они стали спускаться вниз, затем, ступая по головам, поскольку им ничего больше не оставалось, едва удерживаясь на ногах, направились к указанному эсэсовцем месту и смиренно легли на уже расстрелянных. А потом последовало то, что навсегда запечатлелось в памяти инженера. Он увидел, как один молодой эсэсовец направился к женщине, которая все еще стояла со своим грудным ребенком на руках, выхватил из ее рук младенца, ухмыляясь, подбросил его в воздух и… выстрелил в него из пистолета.