Одинокий

Когда изредка к Ибадову заходили посетители по делам, он принимал озабоченный вид, приподнимался со стула, здоровался с ними за руку и энергичным и в то же время немножко усталым, хорошо отрепетированным жестом показывал на стул, приглашая садиться, и потом молча, с подчеркнуто терпеливым видом, иногда даже прикрыв глаза на несколько мгновений, выслушивал посетителя и, отвечая, старался не употреблять лишних слов, говорил толково, красиво округленными фразами и любовался собой со стороны. Когда заходил к нему кто-нибудь, стоящий выше по служебной лестнице (что случалось крайне редко), Ибадов, испытывая острую неловкость от обстановки - от вида стульев, от неуемной трескотни пишущей машинки и болтовни тети Розы с Любой о своих женских делах, - садился напротив посетителя ко второму письменному столу, поставленному впритык к своему, чтобы не смешить вышестоящего товарища своим начальственным видом (хотя его так и подмывало устало прикрыть глаза и слушать с вежливо-терпеливым выражением на лице), и начинал деловой разговор. Подсаживание за стол для "посетителей" Ибадов перенял у своего начальства, имеющего большой, красивый кабинет с сейфом и тремя телефонами. Однажды, когда Ибадов сидел у него, съежившись под струей холодного воздуха из кондиционера, к начальнику вошел неизвестный Ибадову, элегантно одетый пожилой человек в дорогих очках. Начальник Ибадова торопливо поднялся, заученно-радостно улыбнулся и пошел навстречу важно нахмуренному товарищу, переполненному чувством собственного достоинства, которого хватило бы человек на двадцать. Начальник Ибадова вытянул вперед обе руки для приветствия и по пути коротко бросил Ибадову: "Потом зайдете". Выходя, Ибадов оглянулся в дверях и видел, как его начальник с искренне счастливым видом усаживается напротив дорогого гостя за роскошной полировки стол, приставленный к своему письменному в форме буквы Т. Память четко отпечатала это, и с тех пор Ибадов к качествам, необходимым для карьеры, прибавил еще одно - вежливость, которая, кстати, не требовала от него никаких усилий и жертв, потому что Ибадов по натуре своей был человек воспитанный.

Домой с работы, из центра города в дальний микрорайон, Ибадов ездил в вечно переполненном автобусе, и когда невзначай наступал на чью-то ногу в автобусной толчее, то произносил старомодное, как розовый шелковый абажур, пропахший нафталином, слово.

- Виноват! - говорил он застенчиво, с искренне виноватым видом.

Жил Ибадов в однокомнатной квартире. В комнате, кроме двух маленьких письменных столов, составленных, как и па работе, буквой Т, ничего примечательного не было. Да еще на стене висел позапрошлогодний японский календарь, подаренный Ибадову приятелем в прошлом году и раскрытый теперь на августе, хотя август давно прошел. Но именно на листе этого месяца красовалась полуобнаженная, самая очаровательная, по мнению Ибадова, женщина из всех имеющихся в календаре.

Придя домой, Ибадов первым делом разоблачался, надевал старую пижаму и какие-то невиданные, тоже полосатые шлепанцы, купленные по случаю лет семь назад, и в этой зебриной шкуре усаживался на кухне и выпивал стакан сладкого чая с пресной булочкой. Это был ужин, а обедал Иба-дов в столовой недалеко от управления, в котором работал. Поужинав булочкой, Ибадов тщательно собирал крошки, чтобы не лезли на стол тараканы, бросал крошки в раковину и смывал мощной струей из крана. Потом умывался в ванной и чистил зубы. После этого проходил в комнату и садился за свою букву Т. Тут тоже стояли два стула по краям второго стола "для посетителей". Постепенно, сидя за столом, Ибадов начинал мечтать, сначала нерешительно, робко, как бы с опаской, словно не веря, "что же из этого вылупится?". Потом втягивался, мечтал широко, с размахом, с бьющимся сердцем, с холодеющими руками. Мечта уносила его на своей натруженной спине, и казалось, что даже уши Ибадова начинали шевелиться от волнения, словно стараясь взмахнуть изо всех сил, так, чтобы Ибадов взлетел, взмыл ввысь, вслед за своей каждодневной, привычной мечтой, разношенной, как его полосатые тапочки.